Лауреат Демидовской премии в номинации
«Биоинженерия» академик РАН Михаил Кирпичников известен в научном сообществе не
только как выдающийся ученый, вместе с коллегами впервые в мире получивший
искусственный белок с заданными структурой и биологической активностью. В
1989–2004 годах он представлял российскую науку во власти – возглавлял Управление
наук о жизни ГКНТ СССР, департамент науки, образования и высоких технологий
Правительства РФ, был министром науки и технологий России, председателем Высшей
аттестационной комиссии Министерства образования и науки РФ. И на всех этих
постах он продолжал главное дело жизни. Ученик и сподвижник академика А. А.
Баева, одного из основоположников советской молекулярной биологии и
генетической инженерии, М. П. Кирпичников создал школу белковой инженерии,
получившую мировое признание. Сегодня он академик-секретарь Отделения
биологических наук РАН, декан биологического факультета Московского
государственного университета им. М. В. Ломоносова, возглавляет отдел
биоинженерии Института биоорганической химии им. академиков М. М. Шемякина и Ю.
А. Овчинникова РАН и кафедру биоинженерии МГУ. А еще академик Кирпичников –
один из тех, благодаря кому в России 8 февраля отмечается День науки, о чем мы
узнали в конце нашей беседы, состоявшейся в его кабинете декана биофака МГУ.
Академик РАН Михаил Петрович Кирпичников. Источник: «Научная
Россия».
– Уважаемый Михаил Петрович, вы
окончили Московский физико-технический институт. Что побудило вас переключиться
на молекулярную биологию?
– Я достаточно поздно определился с
выбором профессии, в нашей семье не было естественнонаучных традиций. Мой отец,
Петр Иванович Кирпичников, был заместителем председателя Госплана СССР, во
время Великой Отечественной войны курировал выпуск оборонной продукции и стал
первым советским генералом, получившим это звание за руководство оборонной
промышленностью, а мама Евгения Даниловна преподавала политэкономию в
Плехановском институте. Я старшеклассником склонялся к математике, и физика и
химия мне давались легко. Впрочем, благодаря и домашней атмосфере, и, конечно,
школьному учителю литературы Юлию Киму, который теперь всем известен как бард,
поэт, драматург, я интересовался историей, философией и вообще гуманитарными
знаниями. Когда подошло время поступать в вуз, я колебался между Московским
физико-техническим институтом и МГИМО, но мама убедила меня выбрать первый,
чтобы получить востребованную профессию. В МФТИ давали лучшее, основательное
фундаментальное образование. Там всегда был девиз: нет задач нерешаемых, есть
много задач нерешенных. И студентов учили не бояться за такие задачи браться,
при этом никто особо не следил за посещаемостью. У нас были великолепные
педагоги – академики Л. Д. Ландау, Ю. А. Осипьян, Я. Б. Зельдович. Математику
двум потокам читали член-корреспондент Лев Дмитриевич Кудрявцев – записи его
лекций можно было сразу издавать в качестве учебников – и академик Сергей
Михайлович Никольский, полная его противоположность. Он мог зимой прибежать в
аудиторию в шубе и начать доказывать теорему не только для слушателей, но и для
самого себя, периодически стирая написанное на доске шапкой.
Я специализировался сначала по
радиофизике, потом по физике твердого тела, а на третьем году обучения в МФТИ
была организована кафедра физики живых систем, где преподавали многие известные
физиологи, среди них основатель советской космической медицины академик Олег
Георгиевич Газенко. Меня заинтересовали исследования молекулярных механизмов
жизнедеятельности с применением высоких физических методов, и я был в числе
первых выпускников этой кафедры. После окончания аспирантуры МФТИ поступил на
работу в Институт молекулярной биологии им. В. А. Энгельгардта АН СССР (ныне
РАН). Там я близко познакомился с Александром Александровичем Баевым.
– Об этом легендарном человеке
немало написано, и все же каждое свидетельство, тем более тех, кто близко с ним
общался, очень ценно, а вы его знали лучше многих...
– Начну с высказывания Александра
Александровича, которое дает очень точное представление об этом великом ученом
и великом патриоте России: «Странным образом, у меня не было и нет обиды за то,
что случилось со мной и стоило семнадцати лет жизни, самой активной и
деятельной. Есть только сожаление, что я не смог сделать для науки все то, что
мог бы по своим склонностям». Речь идет о годах, проведенных в сталинских
лагерях и ссылках – его успешная научная карьера прервалась из-за ареста в
1937-м, и он полноценно вернулся к исследовательской работе только после 1954
года. В этих словах весь Баев – и его железный характер, и необыкновенная
скромность: «склонностями» он называет свои выдающиеся способности. Кстати,
Александр Александрович никогда не ставил свою фамилию над работами, в которых
непосредственно не участвовал.
В лабораторию к Баеву я попросился сам,
а близко общаться с ним стал благодаря моей дружбе (почти пятидесятилетней) с
будущим академиком, одним из инициаторов создания ФИЦ биотехнологии РАН
Константином Скрябиным – Баевы и Скрябины дружили домами. Когда первым, по
крайней мере в России, я начал осознавать потенциал совместного применения
методов генетической инженерии и современных физико-математических методов к
сложнейшим живым системам, Александр Александрович отправил меня в США на
конференцию, где Хамилтон Смит, лауреат Нобелевской премии 1978 года, сделал триумфальный
доклад о точной замене аминокислоты в белке путем направленной модификации
генома. В Москву я вернулся с идеей заняться белковой инженерией в нашем
отделе. Баеву идея понравилась, он сказал тогда: «Валяйте, Миша». Что для него
было совсем несвойственно – он всегда обращался к сотрудникам по имени и
отчеству, даже к тем, кто был младше на несколько десятилетий. По имени он,
пожалуй, только сына Алешу называл.
Я убежден, что советская белковая
инженерия могла появиться только у Баева в отделе – с одной стороны, он глубоко
осознавал значение физико-химических и математических методов для наук о жизни,
с другой – ясно видел перспективные биологические задачи. И, конечно, Александр
Александрович как никто другой понимал возможности генетической инженерии,
которая кардинально расширила поле объектов, доступных для исследования
методами ЯМР-спектроскопии, рентгеноструктурного анализа, оптическими методами.
– Какое из ваших научных
достижений вы считаете главным?
– Безусловно, получение абсолютно
нового, не существующего в природе белка, что было сделано впервые в мире
совместно с моим ближайшим многолетним сотрудником, доктором биологических наук
Дмитрием Долгих (тогда мы оба работали в Институте молекулярной биологии АН
СССР) и коллегами из Института белка АН СССР, доктором физико-математических
наук Олегом Птицыным и членом-корреспондентом Алексеем Финкельштейном. За эту
работу, точнее, цикл работ, в 1999 году нам была присуждена Государственная
премия РФ в области науки и техники. А началось все с проектирования
биологической структуры, которая не противоречила физическим законам, – этим в
основном занимались теоретики О. Птицын и А. Финкельштейн. Следующий этап –
химический синтез генов этой структуры, потом гены вставлялись в
соответствующий носитель – одноклеточный организм, который служил ферментером
для получения белка. И далее следовало доказать, что мы получили именно ту
структуру, которую спроектировали теоретики, и если что-то не сходилось, нужно
было корректировать процесс. Позже новому белку, названному альбебетином, мы
привили модельную биологическую активность – первыми в мире. Понятно, что
получать таким способом белки для медицинских целей вряд ли возможно из-за
иммунных барьеров организма. Смысл и значение конструирования искусственных
белков под заданную структуру и свойства заключались в том, чтобы показать, что
это в принципе возможно. Безусловно, эти результаты были одними из первых
достаточно робких экспериментальных шагов на пути к синтетической биологии,
которая, конечно, не сводится к созданию искусственных белков. Но в 1980-е годы
это был один из самых амбициозных проектов в структурной биологии.
– И все же, что дают ваши
исследования биотехнологии и медицине?
– На основе альбебетина впервые в мире
были созданы искусственные белки, обладающие заданной модельной противораковой,
инсулиноподобной и противовирусной активностью. Но это, конечно, не лекарства и
даже не прототипы лекарств. В плане биомедицинских исследований наиболее
интересны мембранные и мембранно-активные белки, которые составляют 30–40 %
белкового состава человека. У нас активно развиваются подходы белковой
инженерии для конструирования терапевтических и диагностических антител. В
частности, мы создавали коктейли из терапевтических антител против вирусов
Эбола, бешенства и других опасных заболеваний, а также ряд рекомбинантных
вакцин.
– Когда мы говорим о
биотехнологиях, всегда встают вопросы безопасности и этические проблемы…
– Главный генный инженер – природа,
например, только за счет бактериофагов ежесуточно в организме бактерий
происходит 1 028 генных модификаций, большинство из которых, впрочем, не имеют
последствий. Генно-инженерные технологии – вещь скалярная, сказали бы
математики, то есть не вредная, не полезная. Как четко и лаконично
сформулировал А. А. Баев, «опасна не генная инженерия сама по себе, а человек,
владеющий ее методами и утративший чувство ответственности перед обществом и
его будущим».
Военные применения генно-инженерных
разработок мы не будем обсуждать, отмечу лишь, что разговоры о создании
массового популяционного оружия с точки зрения профессионала – нонсенс, оно
будет поражать обоих противников, а например, для направленных террористических
актов генетическая инженерия может использоваться – для этого достаточно знать
особенности генома потенциальной жертвы.
Однако и гражданское применение
генно-инженерных технологий требует особого контроля, ответственных
исполнителей. Тем более это касается синтетической биологии, которая, в отличие
от классической генной инженерии, исходит из того, что жизнь необязательно
должна существовать только в тех формах, в каких существует сейчас. Но и
отказываться от благ, которые несут новейшие технологии, значит пренебрегать
технологической независимостью и национальной безопасностью, ведь это качество
жизни людей, здоровое питание, персонализированная медицина и многое другое.
– В течение 15 лет вы совмещали
государственную службу с научной работой и преподаванием. Насколько такое
совмещение конструктивно?
– Сложный вопрос. «Идти во власть», в
правительственные структуры меня благословили Александр Александрович Баев и
Владимир Александрович Энгельгардт. В перестроечные годы появилась возможность
продвигать исследования в области физико-химической биологии и генетики и хотя
бы отчасти восполнить пробел, возникший из-за запрета этих направлений в
лысенковские времена. Это послужило веским аргументом в пользу того, чтобы
принять участие в формировании научной политики страны.
Благодаря государственной службе мне
посчастливилось сотрудничать и близко общаться с Евгением Максимовичем
Примаковым. Уроки Примакова дорогого стоят. Главная проблема русского человека
заключается в том, что он не ходит посередине, валится то вправо, то влево. А
Евгений Максимович, обладавший глубоким умом, всегда четко держал линию, умел
принимать взвешенные решения. Недавно в Москве прошли ежегодные Примаковские
чтения, в которых я принял участие и получил колоссальное удовольствие, снова
приобщившись к его масштабному наследию.
Став Председателем Правительства России,
Примаков предложил мне возглавить Министерство науки и технологий осенью 1998
года, вскоре после дефолта, в тяжелейшее для страны время, когда каждое утро
премьера начиналось с вопроса, чем платить людям зарплату. Наука тоже
переживала глубочайший кризис, и я не смог отказаться, хотя тогда уже собирался
возвращаться к научным занятиям. Впрочем, я их никогда не оставлял, даже будучи
министром, приезжал поздними вечерами и по воскресеньям в институт поработать,
посмотреть, чем занимаются мои коллеги и ученики.
– Какое государственное решение,
принятое в вашу бытность министром науки и технологий РФ, считаете наиболее
важным?
– Безусловно, особую роль в сохранении и
развитии научно-технического потенциала страны сыграл документ «Основы политики
Российской Федерации в области развития науки и технологий на период до 2010
года и дальнейшую перспективу» (2002), подготовленный и принятый при поддержке
академика Е. М. Примакова. Стержнем его стало положение о том, что
фундаментальная наука – стратегический приоритет России, и это было чрезвычайно
актуально в те годы, когда Академия наук со всех сторон подвергалась жестким
нападкам и часто необоснованной критике.
Над содержательной стороной документа мы
работали втроем: академик Николай Альфредович Платэ, тогда главный ученый
секретарь, позже вице-президент РАН, академик Николай Павлович Лаверов, также
вице-президент РАН, который был не только большим ученым, но имел богатейший
опыт государственной деятельности, и я. Это было незабываемое сотрудничество.
В заключение вспомню один эпизод из того
времени, когда был министром. 1999 год – год 275-летия Академии. Весна.
Завершилось последнее заседание юбилейной правительственной комиссии. В
Овальном зале Дома Правительства остались Председатель Правительства и председатель
юбилейной комиссии Е. М. Примаков и я – министр науки. Настроение неважное.
Казна пуста. Не удалось выделить каких-либо существенных средств для Академии.
В этот момент я предложил: «Давайте, Евгений Максимович, установим День науки в
день рождения Академии 8 февраля». Он отреагировал мгновенно: «Готовьте указ».
Через несколько дней, 7 июня 1999 года, Б. Н. Ельцин подписал указ № 717 об
учреждении Дня науки.
Источник: газета «Наука Урала» УрО РАН.
Беседовала Елена Понизовкина.