Версия для печати

Проблемы и задачи Третьей конференции научных работников

Накануне третьей сессии Конференции научных работников, назначенной на 29 мая 2015 года, мы обратились к ее организаторам с просьбой ответить на ряд вопросов.

Вектор реформ повернут не в ту сторону

Валерий Рубаков, академик РАН, гл. науч. сотр. Института ядерных исследований РАН

— Какие проблемы науки наиболее актуальны сегодня? В чем важность проведения Третьей конференции в конце мая?

— Ученые в своем большинстве плохо осознают, на каком этапе реформирования системы академических институтов науки мы сейчас находимся. Появились проекты документов, принятие которых будет означать революцию в организации науки и нашей научной деятельности.

Эти документы предусматривают, во-первых, жесткое выделение приоритетных научных направлений и в значительной мере финансирование только этих приоритетных направлений. Во-вторых, перевод тех мизерных средств, которые идут на базовое финансирование институтов, в разряд конкурсных.

Первая мера приведет к тому, что целые направления научных исследований, которые не будут признаны приоритетными, окажутся под ударом или совсем будут закрыты. А завтра эти области, которые кажутся сегодня «сбоку» от основной линии развития, могут «выстрелить» или оказаться самыми главными — интересными, важными и так далее.

У нас в Институте ядерных исследований РАН есть команда, несколько молодых людей, которые занимаются квантовой теорией черных дыр. Сегодня это направление вряд ли может считаться приоритетным. А завтра это может стать новым словом в квантовой информатике, квантовых компьютерах, потому что там поднимаются очень глубокие вопросы, сейчас совершенно не разработанные, не понятые теоретиками. Не только у нас, во всем мире на них пока нет ответа. Может оказаться, что ответ на эти вопросы приведет к совершенно другому пониманию того, что такое квантовая информатика. А может, и не приведет. Хотя сейчас модны слова «квантовая информатика», «квантовые компьютеры», никто не может гарантировать, что эта область вообще окажется востребованной через десяток лет и не окажется тупиковой.

В фундаментальной науке никогда нельзя сказать заранее, какое направление будет приоритетным даже через 5-10 лет. Конечно, у государства могут быть свои приоритеты, могут быть какие-то очевидные направления развития науки, про которые ясно, что они могут дать важные со всех точек зрения результаты, но должны быть люди, которые работают в самых разных областях.

Вторая мера — перевод всего финансирования науки на конкурсность — приведет к тому, что большому числу научных коллективов, а может быть, и целых институтов, будет грозить физическое уничтожение. Конкурсное финансирование подразумевает, что есть ученые и коллективы, выигравшие конкурс, а есть проигравшие. Причем они не обязательно слабее тех, кто выиграл конкурс. По опыту РФФИ я знаю, что «линия отсечки» всегда достаточно условна. Нередко за бортом оказываются интересные, сильные проекты, которые нет возможности профинансировать.

Третья мера, которая может быть введена «Методическими рекомендациями…», — это преимущественное финансирование ведущих ученых. Во-первых, непонятно, что такое «ведущий ученый», где грань между ведущим ученым и просто хорошим ученым. Кроме того, ведущие ученые никогда не существуют в вакууме. По крайней мере, в большинстве случаев. Может быть, в каких-то разделах науки и один человек в поле воин, как, скажем, Григорий Перельман, но, вообще говоря, наука состоит из научных групп, команд и школ. Наша страна сильна своими научными школами -это уникальное явление. И выделение ведущих ученых вместо выделения ведущих коллективов, ведущих научных школ — это тоже тупиковый путь, приводящий к разрушению.

Мы считаем, что предлагаемые сейчас Минобром и ФАНО меры могут привести к катастрофическим для науки последствиям. Всё это не может не беспокоить тех ученых, которые хоть как-то знакомы с ситуацией. И ее надо обсудить, высказать свои предложения о том, как на самом деле надо действовать, как надо развиваться науке. Всё это будет на конференции.

— Критики скажут, что на конференции произойдет «выхлоп пара», все выскажутся, а чиновники пойдут своим путем.

— Я бы не сказал, что проведение двух предыдущих конференций означало простой «выхлоп

пара». На мой взгляд, проведение этих конференций и те резолюции, которые на них были

приняты, все-таки повлияли на ситуацию. Надеюсь, что и в этом случае это будет не просто «выхлоп пара», а вполне реальное действие, к которому как-то прислушаются. Конечно, ученые — народ беззащитный, можно «плюнуть и растереть», можно не услышать того, что они скажут. Но я надеюсь, что этого не произойдет.

— А что бы Вы хотели, чтобы было сделано в ближайший год, в ближайшие несколько лет? Как реально чиновники могут помочь ученым?

— Во-первых, нужно сохранить и развивать ту систему научных институтов, какая есть. Во-вторых, развивать грантовую систему. Полезную роль играют фонды, которые позволяют получить дополнительные средства и получить дополнительные возможности. В-третьих, нужна адресная поддержка очевидных лидеров в той или иной области науки.

Необходимо развивать научную инфраструктуру, там, где необходимо, нужно помочь провести модернизацию больших установок. Какие-то закрыть — это тоже не исключено. Организовывать эту работу должны чиновники в тесной связке с учеными. Так что есть много задач, которые можно и нужно решать, но сейчас вектор реформ развернут в другую сторону.

— В чем разница между поддержкой ведущих ученых в «Методических рекомендациях…», которую Вы критикуете, и адресной поддержкой лидеров?

— Я имел в виду поддержку лидирующих школ, лидирующих коллективов. Не персоналий. Если будет введена программа поддержки ведущих ученых, я подавать заявку не буду. Иначе я не смогу смотреть в глаза своим ребятам, которые ничуть не хуже меня, сидят и вкалывают.

— Могли бы Вы оценить, без какого количества коллег Вы бы не смогли нормально работать? Это десятки, сотни человек?

— Ну, не сотни, конечно. Все-таки теоретики — народ штучный. Но это пара десятков человек, плюс студенты, аспиранты…

— От инженеров на установках Вы как-то зависите?

— Я персонально не завишу, я теоретик, но у нас в институте, в других институтах, конечно, есть экспериментальные установки. Где-то больше, где-то меньше, но они нужны, они существуют, и их нужно развивать. Какие-то закрывать, какие-то — доводить до ума и модернизировать, это очень важное дело. Иначе мы всегда будем оглядываться на те экспериментальные результаты, которые получают на Западе.

— На встрече с академиком Хохловым много говорили о тех ученых-бездельниках, кто только «пьет чай». По Вашему мнению, насколько актуальна проблема избавления от такого балласта?

На самом деле этот процесс в институтах идет постоянно. Я не берусь «сказать за всю Одессу», где-то он происходит более интенсивно, где-то — менее интенсивно, но он идет постоянно. И он необходим, для этого более-менее есть все рычаги. Если будет организована — а я надеюсь, что будет, — процедура оценки институтов и лабораторий, то это будет как бы дополнительной помощью в этом вопросе. Но по моему собственному опыту не могу сказать, что «балласт» — это кардинальная проблема российской науки. Это достаточно серьезный вопрос, но это не 30% научных сотрудников, это 5-7-10%. Многое зависит от научного института. А если будут приняты «Методические рекомендации…», то, по оценкам профсоюза работников РАН, будут уволены примерно 60% сотрудников.

— Вы вошли в Научно-координационный совет при ФАНО. В чем все-таки проблема, почему до сих пор не начата оценка институтов?

— Я не знаю. Мы в Комиссии по общественному контролю в сфере науки подняли этот вопрос перед ФАНО, написали письмо на имя М. Котюкова [1]. Не могу понять, в чем дело, почему оценка институтов не начата, а вместо этого предлагается реструктуризация институтов и сокращение числа научных работников.

Ольга Соломина, член-корр. РАН, докт. геогр. наук, зам. директора Института географии РАН

— Скоро состоится Третья конференция научных работников. В чем Вы видите основные причины ее созыва, почему важно провести ее именно сейчас?

— В течение последних двух лет мораторий на изменения в науке объявлялся дважды, и многим научным работникам кажется, что сейчас вроде бы ничего необычного не происходит. Однако в последнее время в недрах Минобрнауки и ФАНО были созданы несколько документов, которые могут оказать судьбоносное влияние на российскую науку. Они пока еще не вступили в силу, некоторые из них проходят общественное обсуждение, но особого внимания не привлекли, а напрасно.

Эти и подобные документы написаны бюрократическим языком, внутренне противоречивы, более того, бумаги, подготовленные в конкурирующих ведомствах, противоречат друг другу. Статус этих документов не всегда ясен, и люди уже устали вместо научной работы заниматься анализом очередных бюрократических инициатив. Может быть, на это и рассчитано — измотать читателей настолько, что никто уже не может понять, где голова, где хвост, кто написал, кто ответственный, чего хотят, какие цели, какие задачи, какие механизмы, — всё это есть отдельными кусками, но общая логика и революционность документов становится понятна не сразу.

С моей точки зрения, самое опасное в этих документах — это предложение об изменении порядка базового финансирования институтов. Предлагается в очень серьезной пропорции заменить базовое финансирование на конкурсное, причем на уровне институтов, и этот конкурс должен быть организован учредителем, то есть ФАНО.

Как администратор я читаю это так: некоторые институты получат базовое финансирование, а другие могут его вообще не получить. Таким образом, они исчезнут с лица земли буквально через несколько месяцев, потому что не смогут оплачивать коммунальные услуги, аренду своих зданий и так далее. Для тех, которые получат, следующим шагом предполагается провести конкурсы за эти деньги уже внутри института.

Научные сотрудники и научные лаборатории этого института должны будут вступить в конкуренцию между собой. И в итоге тоже не все из них получат «базовое» финансирование, а те, кто не получит, должны будут искать финансирование сами, подавая заявки в различные фонды. К сожалению, фондов этих у нас только три на всю страну, и новых источников грантового финансирования не предполагается.

Что в итоге произойдет? Несколько сильных сотрудников получат на несколько лет финансирование, а остальные будут переведены на временные ставки. Если мы будем оценивать достоинства ученых по формальным критериям, например по индексам цитирования, то молодые ученые, которые еще не набрали высоких формальных показателей, окажутся в очень уязвимом положении. Трудно придется и представителям гуманитарных областей.

Пытаюсь представить себе конкретно наш случай: в нашей группе в основном молодые кандидаты наук с окладом в 15–20 тыс. рублей в месяц. Что они будут делать, если не получат базового финансирования? Сейчас у нас грант РНФ, но он через год закончится. Кроме того, на один грант никак не прожить — сейчас прибавка к жалованью участников выходит всего 10–15 тыс. в месяц, а это ведь грант РНФ — один из самых больших. Это означает, что всё направление, которым мы занимаемся, в нашем институте будет закрыто. И таких случаев окажется множество. Что это будет означать для российской науки в целом, где многие направления современной науки уже и так не представлены вообще? Уже сейчас бывает трудно найти эксперта по многим направлениям, а ведь проект рецензируется тем лучше, чем ближе по специальности рецензент к теме проекта.

Еще пример. В Институте географии, где я работаю, есть лаборатории гидрологии, климатологии, биогеографии, геоморфологии и так далее. Допустим, мы решили, что две лаборатории у нас сильные — почвоведение и палеогеография, — и они получат финансирование. Но тогда целые области наук могут закончить свое существование в одночасье, а Институт географии превратится в институт почвоведения и палеогеографии… Обширные научные направления исчезнут, потому что мы не сможем поддержать специалистов в этих лабораториях. Еще год-два они могут подрабатывать таксистами и уборщицами и подавать на гранты, но в целом, конечно, это не совсем правильный путь развития науки.

— В ответ Вам скажут, что чиновники следуют опыту ведущих стран мира, учитывают опыт организации науки в Германии.

— Может быть, у немцев устроено именно так, но у них концентрация ученых гораздо выше, а у нас это всё «разбавлено» до критического состояния. На нашу огромную страну нужно гораздо больше ученых разного сорта, они должны быть представлены более равномерно по всей территории. И не только для того чтобы иметь экспертов в разных областях знаний, но и чтобы просто поддерживать минимальный культурный уровень в стране. Это тоже важно. На самом деле ученые несут, помимо прочего, и очень важную социальную нагрузку.

Реформа, о которой мы говорим, уже произошла, как я понимаю, в высшей школе, и результаты ее, о которых мы слышим не от начальства, а от действующих сотрудников, далеки от желаемых. Зарплаты у оставшихся сотрудников, может быть, и подросли, но нагрузка выросла в разы. В основном это бюрократическая нагрузка, сотрудники вузов вынуждены писать и заполнять всякие отчеты для чиновников, оправдываться перед ними, объяснять, что они, собственно, делают. Хотя, с моей точки зрения, если, например, ученый публикует статьи в высокорейтинговых журналах, то ему можно не отчитываться ничем, кроме этих своих статей.

Я вообще самый горячий сторонник публикаций в зарубежных изданиях и конкурсного финансирования. Но в данных конкретных обстоятельствах, при том, что после всех реформирований у нас остались только «старый да малый», оставить науку в России без минимального базового финансирования будет катастрофой. Та наука, которая у нас еще теплится, окажется этим просто убита.

— В чем все-таки Вы видите основную задачу конференции?

— Мы должны попытаться донести свою точку зрения. Нас упрекают, что мы, мол, не знаем, чего хотим. Но сейчас мы отчетливо не хотим таких перемен. Мы совершенно не хотим изменения базового финансирования в пользу конкурсного. Конкурсное прекрасно, но сверх нормы, а не за счет перераспределения и так небогатых субсидий.

— Все-таки, кто должен руководить учеными? Президиум РАН на это способен?

— Честно скажу, не знаю, кто должен руководить. Может, вообще не надо особенно руководить. А вот стимулировать перспективные направления, выдающихся ученых и научные группы нужно, и то, что у нас имеются фонды — РФФИ, РГНФ и РНФ — в дополнение к базовому финансированию, это, конечно, прекрасно. Я считаю, что нужно совершенствовать работу этих фондов и через эти фонды дополнительно стимулировать активных ученых. И я, кстати, поддерживаю фильтр — минимум публикаций в рецензируемых журналах, — который установлен для грантодержателей фонда РНФ. Опубликовать статью в международном журнале — это большой и серьезный труд, на это требуется спокойное состояние души в течение нескольких месяцев. А при том, что мы с августа по январь занимались исключительно отчетами разного вида, какими-то совершенно безумными бумагами…

— Для каких ведомств?

— Для всяких! То мы все «строились» до 2020 года, то, наоборот, чиновникам понадобились планы нашей работы в краткосрочной перспективе. То нужно заполнить одну таблицу, то присылают другую, примерно такую же, но в ней почему-то по-другому разбиты строчки и столбики. Вы понимаете, что для того, чтобы заполнить даже то же самое, но по разным строчкам и столбикам, требуется довольно много времени. ПРАН и ФАНО не смогли договориться об одной и той же форме, поэтому мы заполняли две разные формы отчетов. То, что руководство «наверху» никак не может договориться, кто же будет управлять учеными, сильно влияет на результативность наших действий на уровне институтов.

— А что было бы правильно сделать в ближайший год, по шагам? Что чиновникам стоило бы сделать, чтобы не навредить, а улучшить ситуацию в науке?

— Наверно, действительно надо провести оценку институтов. Но кто этим будет заниматься? При всем уважении, мне не очень нравится идея, что организовывать процесс будут чиновники. Поэтому надо бы дать больше свободы и независимости научному сообществу. Если всё время не совать палки в этот научный муравейник, то есть надежда, что он самоорганизуется без посторонней помощи.

Троицкий вариант