Об авторе: Виталий Юрьевич Афиани – кандидат исторических наук, археограф, архивист, директор Архива РАН (2003–2018).

Пятикомнатная квартира знаменитого ученого производила впечатление несколько запущенной и в огромной степени «захламленной» книгами

Отто Юльевич Шмидт с сыном Сигурдом Шмидтом. 1930-е гг. Фото из собрания Архива РАН

Как и подобает арбатскому интеллигенту, выдающийся советский и российский историк, краевед, академик Российской академии образования, советник РАН, иностранный член Польской академии наук, профессор, заслуженный деятель науки, сын знаменитого ученого и исследователя Арктики, Героя СССР, академика АН СССР О.Ю. Шмидта, Сигурд Оттович Шмидт воспитывался и жил в атмосфере культуры, литературы и искусства.

Разумеется, Сигурд Оттович прекрасно знал и любил и русское, и зарубежное искусство. Но в огромном списке его опубликованных работ и интервью (более 1200 sic!) встречается совсем немного статей, посвященных темам, связанным с изобразительным искусством. Он, наверное, не считал себя специалистом в этой области, а потому брался за нее в исключительных случаях.

«Социетет художеств и наук»

Не помню, на открытии какой именно выставки в Архиве Российской академии наук (АРАН) познакомились Сигурд Оттович Шмидт и Александр Генрихович Толстиков, тогда заместитель главного ученого секретаря президиума Российской академии наук, доктор химических наук, член-корреспондент РАН. И… член-корреспондент Российской академии художеств, вполне состоявшийся живописец. (Сейчас Александр Толстиков уже действительный член (академик) РАХ.)

К 275-летию Архива РАН в 2006 году в Выставочном АРАН зале была подготовлена выставка «Драгоценный для истории науки архив…». Это слова В.И. Вернадского, сказанные об архиве Академии еще в начале XX столетия. В экспозиции широко использовались документы из личных фондов выдающихся ученых, в том числе об их связях с миром литературы и искусства.

Немало ученых увлекалось разными видами творчества – литературным, художественным, музыкальным... Художественные материалы, представленные на выставке, привлекли внимание А.Г. Толстикова. И с тех пор он стал другом Архива РАН, непременным участником многих вернисажей.

Одним из таких вернисажей была выставка к очередной знаменательной дате Академии наук – ее 285-летию. Юбилей отмечался очень скромно. Кажется, только одна наша выставка да награждение молодых ученых президентом РАН и были организованы.

Выставка получилась особенной. Мы вспомнили о том, что, когда Петр I организовывал Академию в Санкт-Петербурге, она называлась «Академия художеств и наук, или Социетет художеств и наук». Только в 1757 году была создана самостоятельная Императорская Академия художеств.

Этот факт, подкрепленный архивными документами, был доведен до сведения Российской академии художеств и ее президента Зураба Константиновича Церетели. РАХ только что довольно пышно отпраздновала свой более «скромный» юбилей. Но возможность «законным образом» удревнить историю РАХ, да еще в содружестве с Академией наук, порадовала президента РАХ. Во время нашего с А.Г. Толстиковым визита к нему Зураб Константинович фонтанировал замечательными идеями, в том числе об организации совместной выставки двух академий в Москве, Санкт-Петербурге и Париже. Как известно, для реализации таких проектов требуются большие средства. И только это смогло остановить планы неутомимого Зураба Церетели.

Выставка двух академий прошла в Выставочном зале Архива РАН под названием «Социетет художеств и наук» в 2009 году. Открывали ее два президента – Юрий Осипов и Зураб Церетели. На выставке, с одной стороны, были представлены материалы личных фондов ученых Архива РАН, в том числе художественные произведения, созданные учеными, а с другой – живопись и скульптура членов президиума РАХ.

Почти на каждой выставке Архива РАН бывали и Сигурд Шмидт, и Александр Толстиков, участвовали в их открытии, и они должны были неизбежно познакомиться. Так и случилось. Александр Генрихович был уже увлечен личностью Сигурда Оттовича еще до непосредственного знакомства с ним.

В арбатских интерьерах

Как-то А.Г. Толстиков поделился со мной, что он хотел бы написать портрет С.О. Шмидта. Я переговорил об этом с Сигурдом Оттовичем. Он не отказался, но и не ухватился за эту идею. Но вот, наконец, свершилось. Идем с Александром Генриховичем в Кривоарбатский переулок.

Пятикомнатная квартира знаменитого ученого отнюдь не блистала евроремонтом. Наоборот, производила впечатление несколько запущенной и в огромной степени «захламленной» книгами. Им были отданы все комнаты, кроме кухни, даже крохотная кладовка за кухней, отгороженная от черного хода. В квартире безраздельно господствовали книги, захватившие стены, мебель, пол. Только местами на стенах робко вклинивалось несколько живописных работ и рисунков.

Глаз останавливался на нескольких «живых», не залакированных образчиках антикварной мебели, включая «абрамцевское» кресло и письменный стол, столик около дивана, тоже заваленные бумагами и книгами. На середине стола стояло оранжевое стильное печатное устройство производства Югославии. Оно заменило гордо восседавшую многие годы, видавшую виды дребезжащую печатную машинку «Континенталь». Сигурд Оттович время от времени то бойко стучал двумя пальцами по клавиатуре машинки, печатая текст, выправляя западающие литеры, то убегал к книжным полкам, доставая нужную книгу, или вскакивал для разговора по мобильному телефону и начинал расхаживать с ним по кабинету.

Александр Генрихович тем временем расположился для карандашных эскизов. Но его замысел сметался энергией Сигурда Оттовича. Сеанс явно срывался. Нужно было срочно что-то придумать, чтобы хоть на время усадить портретируемого в кресло. Не помню точно, что именно было придумано, но это был заинтересовавший его вопрос. Так начался разговор. Говорили о многом: об истории, Историко-архивном институте, о происхождении его замечательного «абрамцевского» кресла.

На вопрос о рисунках на стенах Сигурд Оттович вспомнил, как писался портрет Отто Юльевича. С его яркой, «скандинавской» внешностью, черной бородой и синими глазами он был весьма привлекательной натурой для художников. Его много раз рисовали – были и живописные портреты, и даже шаржи. Разговор зашел о наиболее известном портрете кисти Михаила Васильевича Нестерова.

М.В. Нестеров. Портрет О.Ю. Шмидта. 1937.
Холст, масло. Национальный художественный музей Республики Беларусь

Кое-что получше бороды

В 1930-е годы готовилась грандиозная, как многое в то время, выставка, посвященная успехам индустриализации. И для нее великому портретисту официально предложили написать двух знаменитых людей – находившегося в зените славы полярного исследователя О.Ю. Шмидта и театрального режиссера, реформатора театра К.С. Станиславского. Нестеров писал: «Эти оба портрета меня интересуют – хватит ли «силенки» – посмотрим, увидим».

Писать заказной портрет к сроку, получив аванс, уже немолодой художник отказался. Но мысль написать Шмидта ему запала. Набросок портрета в альбоме художника карандашом и пером имеет точную дату: «10 августа 1937. Колтуши».

Первоначальный замысел был очень эффектен и романтичен, даже слишком. Шмидт в меховом комбинезоне летчика-полярника, с поднятой рукой, указывающий путь к полюсу. И, возможно, по этой причине его было трудно написать с натуры.

Насколько мне известно, в первый и последний раз Нестеров взялся писать портрет одного из советских руководителей. Отто Шмидт к тому времени был начальником Главного управления Северного морского пути (ГУСМП), хотя для художника он был прежде всего знаменитым путешественником. В этом «раздвоении» образа портретируемого, мне кажется, заключалась определенная сложность для Нестерова.

В нескольких письмах художник описывал свою работу над портретом. 21 сентября 1937 года он написал дочери Татьяне: «Что тебе написать о себе? Я работаю, мне предложено написать портрет с О.Ю. Шмидта (полярного героя), и я пишу его уже 8 сеансов. Сам Шмидт интересный, красивый, привлекательный человек, пишу его с удовольствием. Портрет большой . Позирует охотно».

23 сентября Михаил Васильевич отмечал: «Половина дела сделана, но сейчас предстоит наиболее трудное – окончить портрет. Сделать настоящего Шмидта, а это не так уж легко, хотя портрет ему и нравится, а нужно, чтобы он нравился и мне, – это трудней.

Портрет, по моему обыкновению, не заказной, а будет мой, а там что бог даст…»

Позднее Михаил Васильевич рассказывал об особенностях работы над портретом: «Я сижу в сторонке, смотрю на него, рисую, а у него капитаны, капитаны, капитаны. Все с Ледовитого океана. Кряжистые. Он озабочен: в этом году ждут раннюю зиму, суда могут зазимовать не там, где следует. Теребят его телеграммами и звонками. Он меня не замечает, а мне того и надобно. Зато я его замечаю».

8 октября того же года он писал дочери о портрете, что «был осмотр сослуживцев, друзей и знакомых. Всем он очень нравится». И несколькими днями спустя, 14 октября, художнику Павлу Корину: «Как самой модели, так и сослуживцам и друзьям модели портрет нравится. Отношения с моделью при расставании были самые лучшие. Я же сам думаю, если бы не крайняя усталость, то еще не худо бы прописать сеанса два. Обстановка писания была невероятно тяжелая, постоянно народ, люди деловые, занятые, мелькают перед глазами, говорят; так что из девятнадцати сеансов настоящих можно было бы выкроить не больше пяти».

Александр Толстиков, Сигурд Шмидт и Виталий Афиани. В кабинете директора Архива РАН, 2011.

Нестеров позвал литературоведа, богослова, религиозного писателя Сергея Николаевича Дурылина посмотреть портрет в мастерской художника. «Я долго не отрываясь смотрел на портрет, – вспоминал Дурылин, – и, наконец, сказал: «Я был на Ледовитом океане. У него, – указал я на лицо Шмидта, – иссиня-зеленая волна океана отражена на глазах. Он о ней, видно, всю жизнь мечтал и теперь уже не может оторваться от нее никогда. Все будет она влечь его к себе».

Михаил Васильевич молча обнял меня и горячо заговорил: «Этого хотелось, чтобы так было, а так ли вышло, не знаю. Наш брат любит, чтоб его хвалили. Поверить-то хочется, что так, а вдруг не так?»

И пояснил, что для всех – «Шмидт? Это который с бородой?» Надоела мне эта борода. Сколько раз его рисовали, и все не его, а бороду. Бороду рисовать легко. Но в ней ничего и нет, кроме бороды. А я решил: попробую заглянуть в глаза. Там у него кое-что найдется получше бороды».

Сигурд Оттович вспоминал, что отец пригласил его посмотреть портрет, когда тот еще был в его кабинете. Шмидт-старший познакомил сына с Нестеровым. Странно, но тот показался Сигурду Оттовичу «сухим и колючим», «чужим человеком, и неприятным человеком». Может быть, потому, что портрет его несколько разочаровал? Он не увидел в портрете того «внутреннего огня», «привлекательности», которые так ценил в отце. Об этом Сигурд Оттович и сказал автору.

Сигурд Шмидт через много лет снова увидел портрет в Минске, в музее. И мне показалось, что многое от своего первого впечатления Сигурд Оттович сохранил на всю жизнь. Действительно, по-моему, этот портрет несколько уступает другим признанным шедеврам Нестерова. Но одновременно это самый лучший портрет О.Ю. Шмидта!

«Голова Маркса с глазами Тагора»

Зашел у нас разговор и о висевшем на стене кабинета Отто Шмидта небольшом портрете, который все принимают за портрет отца благодаря обширной бороде. (Он попал и на портрет А.Г. Толстикова.) Но это портрет дяди Сигурда Оттовича – Якова Эммануиловича Голосовкера, работы художника Я.А. Басова 1940-х годов. Было ясно, что Сигурд Оттович очень высоко ценил своего дядю. Он немного рассказал о нем. Любопытно, что Я.Э. Голосовкер был одноклассником Отто Юльевича. В один день они получили золотые медали по окончании 2-й Киевской классической гимназии, и даже бороды отпустили почти одновременно. Но были очень разными людьми, и их судьбы сложились совершенно по-разному.

Яков Эммануилович – человек, не похожий на других в жизни. Ради творчества он так и не женился: «Я пожертвовал любовью – любовью в том смысле, в каком я понимал подлинную любовь. Я любил, любил, как, быть может, не умеют уже любить в XX веке, но еще умели любить в XVIII – и я отдал любимую женщину в жертву пошлости, банальности, комфорта».

И в творчестве он был ни на кого не похож. Академик Н.Я. Конрад написал о Я.Э. Голосовкере: «Все мы – писатели, ученые – в меру образованны, в меру талантливы, но – обыкновенны. Он же – ученый, писатель – необыкновенен. Как и его внешний облик: голова Маркса с глазами Тагора».

Голосовкер не вписался в советскую действительность. Его эпохами были античность, Возрождение и эпоха Просвещения. Это был философ, историк культуры и литературы Древней Греции и Рима, писатель и переводчик поэзии и мифологии Древней Эллады, Горация, Гердерлина и Ницше, автор книг «Логика мифа», «Засекреченный секрет: философская проза», «Имагинативный абсолют», «Достоевский и Кант: Размышления читателя о романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» и трактате И. Канта «Критика чистого разума», «Сказания о титанах» для детей и др. В 40-е годы вокруг него образовался «горацианский» кружок, в который входили Борис Пастернак, Арсений Тарковский, Илья Сельвинский…

У Якова Эммануиловича была трудная судьба человека, пережившего репрессии. После лагерей и ссылки ему долго не разрешали жить в Москве, и он жил на дачах знакомых, в том числе на шмидтовской даче, на 42-м километре по Казанской дороге. Яков Эммануилович дважды пережил гибель своих рукописей, один раз сожженных другом после его ареста, другой – после пожара. И снова, и снова он их восстанавливал. Так и назван был его роман – «Сожженный роман» или «Запись неистребимая», изданный и переведенный на несколько языков в 1990-е. Хотя это были скорее остатки прежних творений.

Роман, написанный в 1924–1925 годах, удивляет своими загадочными пересечениями с «Мастером и Маргаритой» Михаила Булгакова: «В апрельскую пасхальную ночь, в годы нэпа из Психейного дома таинственно исчез один из самых загадочных психейно-больных, записанных в домовой книге под именем Исус...».

Я.Э. Голосовкер писал в трагическом предисловии к «Мифу моей жизни»: «Моя жизнь осталась неоправданной. Мое отречение, самопожертвование во имя самовоплощения моей творческой воли завершились трагедией и сарказмом. Я достиг, воплотил – но злость, мстительность, самовлюбленность, зависть, трусость, самолюбие приспособившихся и безразличие пустоцветов не только не захотели спасти, но, наоборот, захотели уничтожить то, что было создано вдохновением, страданием, любовью, напряженной мыслью и трудом для них же...».

То, что сохранилось от архива Я.Э. Голосовкера, перешло к Сигурду Оттовичу, который многое сделал для обнародования, возвращения в современную культуру замечательного творческого наследия этого мыслителя и писателя.

Портрет героя

Тем временем Александр Генрихович успел сделать несколько карандашных зарисовок и фотографий. Он удивил портретируемого, сказав, что для него главное – уловить его руки. И это получилось. Руки, которые схвачены в очень характерной для Сигурда Оттовича позе, играют важную роль. Портрет имеет не только несомненное внешнее сходство с моделью, он создает образ ученого. Общее цветовое решение портрета очень близко цветовой гамме кабинета.

Не знаю точно, как отнесся С.О. Шмидт к своему портрету, когда он был закончен. Единственное и вполне справедливое замечание, художник несколько залакировал «действительность» – причесал волосы на голове. И, правда, я не помню случая, чтобы несколько поредевший хохолок не поднимался победно над головой Учителя, что нередко было предметом шуток среди близких.

Но, думаю, Сигурду Оттовичу портрет понравился. Он охотно фотографировался с нами на фоне портрета и был доволен, когда после передачи А.Г. Толстиковым портрета Архиву РАН он был повешен в кабинете директора Архива Российской Академии наук.

Портрет С.О. Шмидта работы Александра Толстикова, как оказалось, был написан очень вовремя. Спустя недолгое время Сигурд Оттович скончался. И я надеюсь, что портрет в Архиве РАН так и останется на долгие годы, изредка выходя «в свет», на выставки, передавая новым поколениям зрителей образ Сигурда Оттовича Шмидта.