Версия для печати
Вернуться к списку

НАШИ ЛЮДИ НА БОЛЬШОМ АДРОННОМ!

На днях ученые из Европейской организации ядерных исследований (CERN) объявили об «открытии века». В результате исследований на знаменитом БАК — Большом адронном коллайдере — была обнаружена новая элементарная частица, так называемый бозон Хиггса, недостающее звено физики элементарных частиц.

Споров по поводу открытия и его исторического значения будет еще немало. Но для тюменцев это событие стоит особняком. Непосредственное участие в нем принимал наш земляк, а ныне научный сотрудник Калифорнийского технологического института Марат Гатауллин.

Как простой тюменец стал серьёзным учёным? Как работают на БАКе и что ждёт мировую науку? На эти и другие темы мы сумели пообщаться с Маратом во время его короткого приезда на малую родину.

— С чего начинается путь в науку?

— С побед на школьных олимпиадах. Мне всегда нравилась физика, у нас в 25-й школе были очень хорошие учителя.

В школе я учился в разгар перестройки. Тогда были так называемые заочные школы, как кружки: на дом присылали задачи, ты их решал. Если правильно выполнял все задания — давали какие-то поблажки при поступлении в институт. Но для меня это не было главной целью. Мне просто нравилось решать задачи.

В 15 лет я переехал в Новосибирск, поступил в физико-математическую школу при Новосибирском госуниверситете. После окончания школы я какое-то время ещё выбирал, куда идти: в НГУ, где меня брали без экзаменов, или в Москву. Но решил попробовать силы и подал документы в физтех (Московский физико-технический институт).

— Поступили? И что было потом?

— Да, в 1991-м меня зачислили в физтех. Учебный процесс там организован необычно: первые три года ты учишься как везде: лекции, сессии. Потом всё больше времени надо проводить в самом НИИ. Тогда, в студенческие годы, я сильно заинтересовался физикой элементарных частиц и выбрал Институт теоретической и экспериментальной физики (ИТЭФ), где проработал полтора года.

— Почему вы уехали из России?

— Девяностые были для нашей науки худшим временем. Тогда она напоминала чёрную дыру. Поэтому я решил поступать в аспирантуру Калифорнийского технологического института — одного из лучших в мире. Нужны были три рекомендации плюс экзамены. От ИТЭФ меня тогда порекомендовал профессор Андрей Голутвин, один из ведущих российских физиков.

Аспирантуру заканчивал по физике элементарных частиц, защитил по теме диссертацию. В России это соответствует званию кандидата физических наук. Я по-прежнему считаю себя тюменцем. И на вопрос: «Откуда ты?» — всегда отвечаю: «Из Тюмени».

— Давно ли работаете на Большом адронном коллайдере?

— С 2008 года я занимался поиском бозона Хиггса через распад в два фотона. Дело в том, что эта частица неустойчива и почти мгновенно распадается в другие частицы по нескольким каналам распада. Распад

Сейчас я продолжаю работать над этим проектом, но теперь координирую группу по калибровке электромагнитного калориметра. В неё входят 20 учёных и аспирантов из 12 стран мира. Среди них — США, Тайвань, Италия, Чехия, Чили, Армения, Молдавия и Россия. Электромагнитный калориметр — это важнейшая часть детектора, которая точно меряет энергию фотонов. Она сыграла большую роль для открытия новой частицы.

— Как восприняли открытие бозона?

— Мы знали об открытии ещё где-то за неделю до официальной пресс-конференции. Подготовка была напряжённой: нужно было тщательно перепроверить все данные и приготовить презентацию.

Мы заранее предполагали, что откроем к июлю что-нибудь новое. На этот случай даже приготовили бутылки с шампанским...

Сейчас мы уже можем уверенно утверждать, что обнаружили новую частицу, которая по свойствам похожа на бозон Хиггса. По сути, это одно из самых больших открытий XXI века! Но пока у нас не хватает статистики, чтобы можно было точно рассказать о природе этой частицы. Окончательный ответ, видимо, будет дан в следующем году после обработки всех данных.

— Как это событие повлияет на развитие науки?

— Есть разные мнения. С одной стороны, все эти пресс-конференции и интервью популяризируют науку. Мы работаем на БАКе всего два с половиной года и уже сделали открытие. Может быть, через 50 лет оно найдёт своё практическое применение.

Например, когда Максвелл в 1861 году опубликовал уравнения об электричестве и магнетизме, физики не видели им практического применения. Но уже в 1920-1930-х годах человечество не могло жить без радио и электричества. Труды Максвелла тогда очень пригодились в прикладных науках.

С другой стороны, если кроме бозона Хиггса мы ничего не обнаружим, двигаться вперёд будет трудно. Нам может потребоваться более мощный ускоритель, чем Большой адронный коллайдер. А это довольно дорого.

— Вы верили в жизнеспособность теории Хиггса?

— С самого начала большинство специалистов считало, что теория Хиггса правильная и предсказанный бозон будет открыт. Я тоже думал, что если мы что-нибудь и откроем, то это будет бозон Хиггса.

— Большой адронный коллайдер находится под землёй, на территории одновременно двух стран — Швейцарии и Франции. Как вы там работаете?

— Большую часть времени мы анализируем полученную информацию, то есть работаем дистанционно. День получается ненормированный. Очень много совещаний, которые из-за большой временной разницы между Америкой и Европой начинаются где-то в 5 или 6 утра.

Головная часть эксперимента — лаборатория, расположенная в Швейцарии. Сюда мы приезжаем на один-два месяца в году, на дежурства. Приходится обрабатывать массу информации. Множество столкновений, каждое из которых рождает десятки тысяч частиц. А обработать полученные данные можно только в специализированных компьютерных центрах.

Самые мощные есть в Америке, Франции, Швейцарии, России. Если научный сотрудник, скажем, из Бразилии или Португалии, то он может связаться с одним из этих центров и обрабатывать данные удалённо. Всё, что нужно, — это монитор, Интернет и доступ к нужным ресурсам.

— Как вы думаете, российская наука в последнее время развивается или деградирует?

— Сейчас в развитии российской науки наблюдаются позитивные подвижки: увеличивается финансирование, всё больше студентов и аспирантов остаётся на родине. Я знаю и российские группы, которые задействованы в экспериментах на Большом адронном коллайдере.

— Что вам нравится помимо физики?

— У меня обычные увлечения: кино, музыка, книги, спорт. Из фильмов, например, нравятся «Большой Лебовски» или «Фарго» братьев Коэнов. Из российских картин — «Кочегар» Балабанова. Из музыки — Led Zeppelin и ранняя Metallica.

В своё время занимался плаванием, а будучи аспирантом, играл в баскетбол за сборную CERN. В детстве даже специально занимался шахматами. Теперь по ним первый разряд. Я понимал, что выдающимся шахматистом не стану. Поэтому, когда нужно было выбирать профессию, выбрал физику.

Люди, с которыми я работаю, самые обычные. Есть с чувством юмора, есть и без него. Я бы не сказал, что между ними есть какие-то серьёзные отличия. Разве что физики — в основном люди идеи, потому что эта наука не приносит большого дохода.

Люди, с которыми я работаю, самые обычные. Есть с чувством юмора, есть и без него. Я бы не сказал, что между ними есть какие-то серьёзные отличия. Разве что физики — в основном люди идеи, потому что эта наука не приносит большого дохода.