Версия для печати
Вернуться к списку

Ищите нас – мы в лаборатории

Мы продолжаем дискуссию о реформе российской науки. На страницах журнала выступали как противники, так и защитники почти трехсотлетнего института Академии наук.

Академик Георгий Георгиев — крупный ученый, известный прежде всего своими исследованиями по регуляции экспрессии генов и работами, посвященными мобильным генетическим элементам у высших организмов. Его гипотезы, выдвинутые еще в 70−х годах, были полностью подтверждены современными исследованиями. В 1990 году он организовал и возглавил Институт биологии гена РАН.

По инициативе академика Георгиева в 2002 году была создана одна из программ фундаментальных исследований президиума РАН «Молекулярная и клеточная биология», координатором которой он является. Программа оказала поддержку многим российским биологам, удержав часть из них от вынужденной эмиграции. О ней с уважением отзываются все ученые независимо от того, представляют они позицию РАН или критикуют ее.

Академик Георгиев считает, что главные принципы этой программы — отбор успешных лабораторий и новых групп, возглавляемых молодыми талантливыми учеными, и полноценное финансирование их проектов — могут быть использованы и при реформировании российской науки в целом.

— Георгий Павлович, на страницах «Эксперта» развернулась дискуссия по поводу реформирования РАН. Вы можете ее прокомментировать?

— К сожалению, я не вижу конструктивных предложений ни с одной стороны. Вот в последние годы все время пререкались руководители Министерства образования и науки и Российской академии наук. Позиция МОН однозначна: закрыть значительную часть институтов РАН, тогда будет много денег на тех, кто останется. А позиция РАН — ничего не менять. Обе позиции, на мой взгляд, неконструктивны. К чему эти распри привели? К урезанию бюджетов для МОН и РАН. Деньги стали перетекать в другие структуры — так называемые российские научные центры и университеты. А что эти структуры смогут дать, пока никому не известно. Дело ведь не в центрах, которые можно накачать оборудованием и деньгами. Главное в науке — это талантливые ученые и их лаборатории. И они должны быть центром внимания.

— Мало кто не согласится с этим тезисом. Только у нас пока не это главное.

— Вот поэтому никакого реформирования и не происходит. МОН предлагает инспектировать институты и ранжировать их на хорошие и плохие по довольно сомнительным признакам. Однако и в хорошем институте может оказаться немало слабых лабораторий и групп, и в плохом могут быть талантливые ученые с сильными коллективами. Не трогать ничего — тоже неправильно, потому что это путь к застою, мы не можем нанимать новые кадры, не почистив институты. Я в свое время предлагал провести аудит не институтов, а лабораторий. Был даже проведен полный анализ всех лабораторий отделения биологических наук, работающих в области молекулярной и клеточной биологии. И мы увидели огромную разницу в силе и продуктивности между лабораториями в одних и тех же институтах. Число слабых лабораторий составило примерно 30 процентов от всех проверенных. В Институте биологии гена мы по результатам этого анализа провели реорганизацию. А вот многие другие восстали против использования результатов проверки для реальных действий. Считаю, что именно слабые лаборатории должны стать резервом ставок для привлечения талантливой молодежи. Причем ставки эти можно перераспределять между профильными институтами.

При финансировании науки главным центром внимания тоже должны быть не институты, а сильные лаборатории и подающие надежды молодые ученые. И такая модель отработана в нашей программе РАН «Молекулярная и клеточная биология» в течение семи лет.

— В свое время эта программа, которую стали называть вашим именем, георгиевской, подвергалась серьезной критике: мол, гранты идут своим людям. Это было связано с непрозрачностью или с другими причинами? И изменилась ли ситуация?

— Хотя у нас и были вначале некоторые просчеты, но все равно гранты с самого начала выделялись в основном сильнейшим и с первого дня была полная прозрачность. Если некоторые победители конкурса трудились в нашем институте, и поэтому критики считали их своими, то что же, мы специально должны были занижать объективные показатели и признавать их более слабыми? Тем не менее уже много лет таких нападок на нашу программу вы не увидите и вряд ли от кого-то из ученых услышите. У нас полная открытость и прозрачность, весь ход оценки подразделений и их проектов виден в интернете. Это, кстати, уменьшает число подающих заявки на конкурс — некоторые лаборатории просто не хотят экспонировать уровень своей результативности.

— Как устроена процедура конкурса?

— Сначала объявляется конкурс, правила которого очень четко прописаны. Эти правила утверждает научный совет программы. Помимо совета есть еще конкурсная экспертная комиссия и технические комиссии, состоящие из представителей разных профильных институтов. Технические комиссии обрабатывают заявки по стандартным правилам. Выглядит это примерно так: фамилия руководителя лаборатории, далее ряд цифр и кратких пометок по десяти пунктам. Приводятся количество публикаций в международных журналах за последние пять лет, их импакт-фактор, наличие обзоров и монографий, статей в российских журналах, индекс цитирования, число патентов, полученные звания и премии, число защищенных диссертаций и так далее. Практически в одной графе — все достижения лаборатории в объективных показателях.

— Когда такие обработанные заявки обнародованы, что происходит дальше?

— Когда обработанные заявки появляются в интернете, каждый заявитель может с чем-то не согласиться в расчетах и указать на ошибку. Этот момент перепроверяется: если есть ошибка, она исправляется. Заявитель может также пожаловаться в контрольный совет, который состоит из академиков, работающих в Сибирском и Дальневосточном отделениях РАН. И они принимают взвешенное решение.

В первом туре главным считается такой критерий, как суммарный импакт-фактор публикаций в международных журналах с поправкой на вклад, внесенный в работу российской лабораторией. По наиболее высокому уровню мы отбираем верхний слой самых успешных лабораторий. Это примерно четверть от подавших заявку. И этот верхний слой сразу получает право на грант. Если в эту группу попадают члены экспертной комиссии (а среди них немало успешных ученых), они автоматически переводятся во второй тур. Дальше мы требуем от победителей из верхнего слоя бесплатно и добросовестно дать экспертную оценку всем оставшимся заявкам. В этих экспертных оценках принимают участие и победители прошлых конкурсов, уже имеющие гранты. Каждую из заявок оценивают пять независимых специалистов, чтобы избежать «особой лояльности» по отношению к кому бы то ни было. По сумме объективных показателей и результатам независимой экспертизы отбирается то число заявок, на которое у нас есть финансирование.

— Хорошо, но ведь бывает, что талантливый ученый по каким-то причинам может не иметь рейтинговых публикаций. Тогда как?

— Мы и это учитываем при проведении экспертизы. Есть один блестящий ученый, не буду называть имени, который не хочет публиковаться в международных журналах, и его трудно заставить. Вот таких людей отлавливают эксперты во втором туре, чтобы не выбросить что-то ценное.

— Вы говорили, что в конкурсе участвуют и молодые ученые, их, наверное, трудно оценивать по импакт-фактору, индексу цитируемости?

— На самом деле у этих «молодых» (до 45 лет) бывают очень высокие импакт-факторы публикаций. В этой группе заявители представляют сами себя, а не лаборатории, как во «взрослом» конкурсе. Они могут работать в системе РАН, РАМН, в университетах, за границей — главное, чтобы тема была наша. Но этому ученому нужно договориться с одним из институтов РАН, что его возьмут на ставку в случае выигрыша в конкурсе.

— А это легко сделать?

— Обычно проблем нет, потому что институт заинтересован в талантливых молодых ученых. Там он может набрать себе группу и работать по своей теме. Поэтому эта часть конкурса называется конкурсом на новые группы.

— Сколько всего подается заявок на конкурс?

— Около ста. Кстати, заявок на «новые» группы каждый год появляется все больше, что отрадно.

— Сколько нужно отобрать?

— Два раза за пять лет — примерно по 40–50, в другие годы меньше — только на новые группы. Это зависело от финансирования программы.

— И какие гранты получают победители?

— Раньше руководитель лаборатории получал грант на пять лет по четыре миллиона рублей ежегодно. Руководитель новой группы получал на три года по два миллиона рублей.

— Почему в прошедшем времени?

— Потому что РАН урезали финансирование. И какой же нашли выход? Зарплаты сокращать нельзя, платежи за электричество и прочее тоже, пришлось сокращать грантовые программы. И это нас очень беспокоит. Сейчас лаборатория получает в год вместо четырех миллионов 2,8 миллиона, а новая группа — вместо двух миллионов 1,4. А с учетом инфляции за те семь лет, что мы работаем, эти суммы должны были, наоборот, удвоиться от первоначальных, то есть составлять восемь миллионов для лабораторий и четыре — для новых групп.

— Получается, вы не выполняете обязательств перед учеными, которые рассчитывали на определенное финансирование в течение трех-пяти лет?

— Да, не выполнили и не можем выполнить, поскольку государство считает возможным сокращать расходы на фундаментальную науку. Для сильного ученого совершенно необходима уверенность в завтрашнем дне. Сейчас же они попали в ситуацию полной неопределенности. Это урезание в конце концов может привести к полному краху программы, а с ней и важнейшей области науки в нашей стране. Процесс уже пошел: из ряда первоклассных лабораторий эмигрировало несколько сильных молодых кандидатов наук. До сих пор мы в рамках хотя бы нашей программы могли удерживать молодежь и даже привлекать из русской диаспоры за рубежом. И они добивались очень хороших результатов. Казалось, что это простой и очевидный путь, как поднимать науку, причем с помощью весьма небольших вливаний. Я гордился своим изобретением — конкурсом на новые группы — и считаю, что такие конкурсы должны быть по всем направлениям. Иначе мы скоро останемся с одними стариками. Те вымрут, и что дальше?

— Видимо, механизмы подводят?

— Очевидно. Можно напридумывать самые разнообразные схемы, но зачем, когда все можно сделать просто. Если вы ставите во главу угла сильные лаборатории и молодых талантливых ученых (не важно, где они числятся — в академических институтах, университетах, клиниках), то и финансируйте их. Главное, чтобы всем было ясно, что деньги идут достойным. И не так уж важно, через кого идут — через РАН, через МОН. Я бы предложил распределять их через виртуальные институты типа Института Говарда Хьюза в США. Этот миллиардер перед смертью завещал основать фонд, который бы финансировал биомедицину. Он называется Говард Хьюз медикал инститьют, хотя института в нашем понимании никакого нет. И он проводит конкурсы и выдает весьма крупные гранты лучшим американским ученым. Институт сыграл и играет огромную роль в развитии американской науки. В течение пятнадцати лет он выдавал сравнительно неплохие гранты (по 100 тысяч долларов в год) и нашим наиболее сильным ученым. Кстати, оценки их экспертов в основном совпадали с нашими.

— Но у нас олигархи не создали таких институтов, или, пока они живы, мы не знаем о таких структурах…

— У нас основателем таких фондов или виртуальных институтов может стать государство. Ведь оно демонстрирует готовность вливать деньги в науку и инновации, только вот четко продуманной модели, видимо, нет.