"Поскольку мне ничего особенно не нужно, я могу себе позвонить говорить непопулярные вещи"

10 января 2013 года исполняется 60 лет докт. физ.-мат. наук, академику РАН, профессору и проректору МГУ, председателю Совета по науке при Министерстве образования и науки Алексею Ремовичу Хохлову. О его жизни и работе в науке с ним поговорила Наталия Демина.

Ваш отец был ректором МГУ и крупным ученым. Можно ли сказать, что вы стали ученым благодаря влиянию отца?

Да. Отец был крупным ученым, сделал свое имя в науке, потом стал ректором Московского университета (1973). Безусловно, я с детства рос в научной семье. Мой дедушка со стороны матери, Михаил Михайлович Дубинин, тоже был академиком, специалистом в области физической химии, адсорбции. Отец работал в области оптики, лазерной физики, радиофизики и акустики. Поэтому атмосфера в семье, конечно, повлияла на выбор жизненного пути.

В семье говорили о науке? Круг общения вашей семьи составляли ученые?

Да. Мы жили вместе с бабушкой и дедушкой, родителями отца. Когда я был маленький, они тоже преподавали. Бабушка работала на физфаке МГУ, дедушка в Московском энергетическом институте. Да, конечно, в семье были разговоры про науку, но в то время я их особо не понимал. Помню, что к нам в гости приходили Нобелевские лауреаты.

А кто именно?

Н.Г. Басов, А.М. Прохоров и Ч. Таунс (Charles Hard Townes) – те, кто незадолго до этого, в 1964 году получили Нобелевскую премию за работы в области квантовой электроники, за изобретение лазеров. Я помню, что здоровался с ними, о чем-то разговаривал.

И если говорить о влиянии родителей, то оно заключалось в том, что они несколько раз направляли меня в правильную сторону. Первые 7 классов я проучился в школе имени Ромена Роллана, гуманитарной школе с обучением ряда предметов на французском языке. Когда у нас началась физика, родители меня что-то спросили по физике и поняли, что дела плохи, и что мне нужно переходить в другую школу. Я начал ходить сначала в вечернюю физико-математическую школу, а потом сдал экзамены и поступил во «Вторую школу». В течение трех лет я ездил туда с Проспекта мира.

Далеко.

Далеко. Каждое утро туда и обратно через всю Москву.

Вам было тяжело поначалу учиться во «Второй школе»? Там же наверняка учились дети-гении, дети-вундеркинды.

Понимаете, дело ведь не только в генетической предрасположенности и способностях, а в подготовленности. У меня за плечами было семь классов чисто гуманитарной школы, где, скажем, физику у нас преподавала киномеханик после техникума. Поэтому подготовка была довольно слабой. В начале учебы во «Второй школе» в первой четверти у меня было три тройки: по физике, алгебре и геометрии. Потом уже одна тройка во второй четверти, потом я уже обрел необходимый уровень. Школу я закончил практически со всеми пятерками за исключением, кажется, сочинения. За сочинение я получил четверку.

А вы были олимпиадником? Получалось ли у вас хорошо решать олимпиадные задачки?

Да, в 10 классе я вполне втянулся в это дело. Я не был на международной олимпиаде, но я получал премии на московских олимпиадах по физике.

Вам нравилось решать задачки? Сидеть, думать, искать оригинальное решение?

Да, конечно. Определенная предрасположенность к науке, наверное, была, но помимо предрасположенности необходимо было ещё иметь и технику, знания. «Вторая школа» дала очень хорошую технику решения задач, фактически никаких проблем после этого не было с чисто математическими вещами.

А вы успели там поучиться до её разгрома?

Да, как раз когда мы закончили, в 1971 году, тем же летом Владимир Федорович Овчинников был освобожден от должности директора. Нельзя сказать, что после этого «Вторая школа» закончилась. Много хороших ученых вышли из «Второй школы» и после 1971 года. Может быть, там уже не было такого сплава обучения очень хорошей техники решения задач по физике и математике, и одновременно такого взгляда на социальные и гуманитарные дисциплины. Кстати, я помню, что помимо физики я занял даже первое место на городской олимпиаде по истории и обществоведению.

Можно ли сказать, что «Вторая школа» была как Лицей для Пушкина, я имею в виду, что давала какой-то оппозиционный взгляд на действительность?

Не то, чтобы оппозиционный, но нас приучали думать самостоятельно, не в рамках мейнстрима.

То, что вы потом всё-таки вступили в КПСС (1975) не входит в противоречие с тем, что вы были выпускником «Второй школы»? Казалось, что выпускник «Второй школы» не должен вступать в КПСС. Или я не права?

Нет, во-первых, на меня же было много разных влияний. Знаете, что дала школа? Умение мыслить критически. Оно развивалось в нас в ходе преподавания литературы, истории и обществоведения, но это не означает, что, например, со всем сказанным на уроках я соглашался. Как раз в этом критическая мысль и состоит: с чем-то соглашаешься, а с чем-то нет. Что касается вступления в КПСС, это была тогда достаточно обычная вещь. Люди, которые хотели что-то изменить, могли это сделать легче, будучи членами партии.

Это был своего рода Совет по науке, да? Такой способ инструментального воздействия на власть?

Я обычно старался стоять в стороне от чисто политических действий, но всегда пытался изменить жизнь вокруг в том, что касается моей профессиональной сферы. «Вторая школа» мне дала самостоятельность и критичность мышления, научила иметь свое мнение. Когда с перестройкой всё пришло в движение, я подумал, что нужно провести некоторые изменения в Московском университете. В 1990-91 годах я и несколько моих коллег предложили новую редакцию Устава МГУ, и в конечном итоге многие вещи были приняты.

Потом где-то в 1991 году я увидел, что всё идет совсем не так, как хотелось бы, и от этой около-политической деятельности отошел (кстати, из КПСС я вышел в январе 1991 года, а не после путча, как многие) и решил больше сосредоточиться на чисто научных вещах. Тем более тогда уже стало понятно, что в этом моя сильная сторона, именно здесь я могу проявить себя оптимальным образом.

А то, что вы сейчас всё-таки занялись научно-организационной детальностью, означает, что наука вас перестала полностью удовлетворять или вам кажется, что «если не я, то кто же»? Почему вы занялись общественной деятельностью?

Я занимался уставом МГУ, когда я видел, что что-то можно изменить. Потом я всё-таки увидел, что лучше больше времени уделять науке. Но научно-организационной деятельностью я занимался всегда. У меня всегда была определенная тяга к тому, чтобы в рамках своей сферы деятельности, что-то изменить. К тому же, к середине нулевых годов у меня накопился большой опыт наблюдения за тем, как устроена наука в других странах. Поэтому возникла потребность рассказать об этом и попытаться провести какие-то необходимые преобразования в России.

Вам кажется, что это дело небезнадежное?

Нет. Собственно говоря, исходно я принял решение, что всё-таки не уеду из России, что буду заниматься наукой здесь. В 1990-е годы, когда всё разваливалось, мне наоборот удалось создать очень работоспособный коллектив, который многое сделал в науке. Здесь даже речь идет не о моих личных достижениях, а о достижениях моих коллег. Двадцать три человека из тех, кто работает вместе со мной, состоят в «списках Штерна».

Классно. Это ваши ученики или просто коллеги?

В основном, ученики. Там есть люди, с которыми мы вместе работаем, но в основном ученики.

Расскажите, пожалуйста, об этом графике. Можно сказать, это библиометрический кейс академика Хохлова.

У графика есть два горба.

Мой хирш-фактор в настоящее время равен 54. Соответственно, я взял 54 мои наиболее цитируемые статьи и посмотрел, как они распределяются по годам. Одновременно стрелочками на этой гистограмме указано время выхода моих основных книг. Моя первая статья вышла в 1976 году, когда мне было 22 года (А.Р. Хохлов окончил физфак МГУ в 1977 году - "Полит.ру"). Я довольно рано начал публиковаться в зарубежных журналах. Естественно, те статьи, которые публикуются в зарубежных журналах, имеют больший потенциал для цитирования.

А вы знаете английский, немецкий языки? Какие языки знаете?

Французский – мой первый иностранный язык. Я же всё-таки 7 лет проучился в школе с французским языком. Английский я как-то особо нигде не учил, а научился разговаривать в ходе работы. Свою первую самостоятельную статью я начал писать на 6-ом курсе, она вышла в 1977 году, когда я уже был в аспирантуре – кстати, в зарубежном научном журнале. Дальше я уже начал писать сам, мой научный руководитель академик Илья Михайлович Лифшиц давал мне полную свободу. Когда он увидел, что я уже достиг определенного уровня, он сказал: «Пишите, работайте, как считаете нужным».

Я защитил кандидатскую диссертацию в 1979 году, в 1980-м году ещё выходили статьи, которые я писал в аспирантуре. Из гистограммы видно, что к моменту окончания аспирантуры у меня уже было четыре статьи, которые впоследствии хорошо цитировались. В 1981 году было еще две таких статьи, в 82-ом – четыре статьи (в 1983 году А.Р. Хохлов защитил докторскую - "Полит.ру"). Всё это шло по нарастающей. Но где-то, по-моему, в 1982 году меня вызвали в серьезный кабинет и сказали: «Как же так, Алексей Ремович, вы публикуете статьи в иностранных журналах, а почему же вы не информируете советскую научную общественность о своих работах?». Хотя я публиковал статьи также и в российских журналах.

В те времена нужно было получать разрешение на публикацию статей на Западе, и мне в МГУ перестали давать такие разрешения. В российских журналах я публиковался, из гистограммы видно, что в этот период мне все же удалось опубликовать хорошие статьи на английском языке обходным путем через Академию наук, но в целом на Западе я уже не мог так много публиковаться.

Ввели искусственный запрет?

Во всяком случае, не хотели, чтобы я там публиковался, не знаю почему. Я думаю, что какие-то люди были недовольны слишком быстрым моим ростом, решили меня немножечко попридержать. По Высоцкому: «распяли, но не сильно». Вы понимаете, что после этого я крайне негативно отношусь ко всем высказываниям, что российским ученым нужно печататься преимущественно в российских журналах.

С начала 1987 года я перешел на должность профессора на кафедру общей физики МГУ. Стал преподавать общую физику и преподавал до конца 1992 года. Надо сказать, что чтение такого курса – очень сложная вещь. Я действительно подготовил все разделы общей физики, читал их, по-моему, достаточно хорошо.

Для первого курса или какого?

Для первого и второго курса, курс общей физики. Преподавание – это особая область, тут нужно всё время держать внимание аудитории. Тогда ещё микрофонов не было. Вы видите, что я покашливаю, потому что голос тогда приходилось постоянно форсировать. Но мне кажется, что читал я хорошо. Студенты обычно аплодировали после лекции.

А домашние задачи, семинарская работа была тоже за вами?

В эти годы нет. Семинары я много вел в первые годы моей работы (1979-1982), я был на кафедре квантовой теории, там мы отвечали за курс электродинамики. У меня было часов 12 в неделю.

А какой секрет, по-вашему, хорошей лекции, чтобы студент не заснул?

Надо всё чётко и ясно излагать, да и самому надо всё чётко понимать. После такого опыта в жизни я не боюсь никакой аудитории. Такая практика, безусловно, очень много мне дала. Возникла определенная уверенность в себе. Это опосредованно связано и с тем, что теперь я не боюсь говорить непопулярные вещи, в определенном смысле – это следствие уверенности в себе.

Возвращаясь к статьям, все эти годы я в основном выполнял предписание не публиковаться на Западе…

Уже, вроде, перестройка началась, уже не надо было ничего выполнять.

Есть же определенная инерция, кроме того, я втянулся во вкус «оповещать» российскую научную общественность. В эти годы очень активно работал семинар по теории полимеров, который был основан еще Ильей Михайловичем Лифшицем.

На физическом факультете я начал читать оригинальный курс «Статистическая физика макромолекул». Сначала он был издан в виде ротапринтного издания в МГУ в 1985 году, эта книга была очень востребована. Затем мы уже с А.Ю. Гросбергом написали две книги: «Статистическая физика макромолекул», вышедшая в издательстве «Наука», и написанная на более популярном уровне «Физика в мире полимеров», вышедшая в серии «Библиотечка «Квант».

Потом началась перестройка, которая затронула и МГУ. В какой-то момент я понял, что всё-таки многие вещи, которые я тогда сделал, неизвестны за границей, надо с ними активнее знакомить международную научную общественность. В Пущино, в 1991 году, незадолго до путча, я организовал международную конференцию в области науки о полимерах. Потом пошло: я стал опять публиковать свои научные результаты в зарубежных журналах.

Одновременно я организовал лабораторию, там начались экспериментальные исследования. Наша работа в этот период хорошо видна на рисунке, каждый год несколько из опубликованных статей неизменно оказывались в числе высокоцитируемых. Рекорд сразу в 7 таких статей приходится на 1996 год, эти работы были выполнены в 1995. Действительно, в те годы был расцвет нашей лаборатории. За счет того, что нас хорошо знали коллеги из других стран, нам удалось получить зарубежные гранты и быстро развиваться.

Где-то начиная с середины 1990-х годов, мы начали подключать компьютерные эксперименты. И сейчас мы очень много работаем в области компьютерного эксперимента, и мне кажется, что в этой области мы – одна из самых активных в мире групп. Причем возможности в этой области постоянно растут. Возможность проводить вычисления на суперкомпьютере «Ломоносов» довольно существенно нас продвинула вперед. В последние годы мы сделали несколько рекордных вычислений.

Иногда кажется, что этот суперкомпьютер в МГУ – лишь для красоты. Он действительно нужен для работы?

Нет, не для красоты. Многие вычисления, которые раньше приходилось считать месяцами, сейчас проводятся в течение одного дня. Это же очень важно для научной работы.

Но большая часть моих хорошо цитируемых статей – работы в области теории полимеров. Я занимался статистической физикой, и разными вопросами, связанными с теорией переходов макромолекул из развернутого в коллапсированное состояние, теорией заряженных макромолекул, полимерных гелей. Некоторые из этих работ опережали свое время – это видно по их цитированию: сначала некоторый период запаздывания, затем, через 5-10 лет – пик интереса, затем спадание, но довольно медленное.

Я думаю, что такой большой «период полураспада» связан с тем, что во многих статьях мы рассматривали фундаментальные аспекты. В 1981 году мы с моим аспирантом, Сашей Семеновым, он сейчас профессор в Страсбурге, написали две статьи про полимерные жидкие кристаллы. Мы впервые рассмотрели, как происходит жидкокристаллическое упорядочивание в цепях с частичной гибкостью. До этого нобелевским лауреатом Ларсом Онсагером было описано, как растворы жестких стержней переходят в жидкокристаллическое состояние, а мы выполнили фактически первые работы с учетом гибкости. Так что все ученые, которые занимаются жидкокристаллическим упорядочением растворов макромолекул с частичной гибкостью, так или иначе, цитируют наши работы.

Эти кристаллы нашли сейчас своё прикладное применение или нет?

Да. Через жидкокристаллическое состояние происходит формование волокон из жесткоцепных полимеров для создания высокопрочных материалов.

Мы продолжали теоретические работы, много сделали по теории полимерных гелей, цепи которых заряжены. Эти гели широко используются в качестве суперабсорбентов, например для изготовления подгузников. Они вбирают в себя много воды, потому что в объеме геля есть противоионы. Противоионы не могут выйти из геля, потому что, выйдя, они оставят оголенными заряды, которые есть на цепях геля, это очень большая энергия. Так что противоионы стремятся занять максимально предоставленный им объем, за счет этого гель набухает, вмещает в себя много жидкости. Именно так устроены памперсы.

Ваши исследования поспособствовали тому, что появились хорошие памперсы?

Нет, это было еще до нас, все это было более-менее понятно и раньше. Мы рассматривали несколько более сложные системы – например как гели взаимодействуют с противоположно заряженными поверхностно-активными веществами (ПАВами). Тогда ПАВы могут заместить противоионы в геле, которые получают свободу выйти во внешний раствор. Но ПАВы, заходя, агрегируют. И агрегаты уже не оказывают распирающего давления, а противоионы вышли в раствор, произошел ионный обмен. И в результате гель коллапсирует. И вот этот процесс мы впервые достаточно подробно рассмотрели и теоретически, и экспериментально. На фундаментальном уровне, с учетом того, что в некоторых случаях и противоионы могут агрегировать. Поэтому теперь те, кто изучает этот комплекс вопросов, часто ссылаются на наши работы.

Описанное явление – это природное явление или его как-то искусственно создавали в лаборатории?

В лаборатории.

В обычной жизни этих агрегатов и ПАВов не бывает?

Нет, бывает. Это совершенно универсальные явления. В том то и дело, что наш подход к полимерным системам был общефизическим. Мы пытались найти те явления, которые универсальны, которые годятся для целого класса полимерных соединений. И именно эти явления пытались описывать. Все жесткоцепные полимеры образуют жидкокристаллическую фазу в растворах достаточно большой концентрации. Ионный обмен, разбухание заряженных гелей – это тоже универсальные явления. И они наблюдаются для всех набухающих в воде гелей независимо от химической природы цепей геля.

Как у вас вообще проснулась любовь к полимерам? Почему вы выбрали эту область как предмет изучения?

Это второй момент, который подсказал мне мой отец. Я был на третьем курсе, выбирал к какому научному руководителю идти. Отец сказал, что полимеры – это очень перспективная область на границе с биофизикой. И что Илья Михайлович Лифшиц как раз интересуется полимерами, посоветовал мне подойди к нему, попроситься в его группу.

Это брат Лифшица, который сотрудничал с Ландау?

Да, Илья Михайлович, академик. Он был выдающимся специалистом в области физики твердого тела, электронной теории металлов. В 1960-е годы он занимался неупорядоченными системами, по оценке многих ученых за ряд результатов в этой области он мог бы получить Нобелевскую премию. А где-то с конца 1960-х годов много внимания уделял полимерной тематике. Он сделал очень важные работы в этой области.

И мой отец сказал «иди к нему, я думаю, что это будет правильный выбор». И действительно это был очень верный совет. Вначале, как это было принято в школе Ландау, я сдавал теоретический минимум. После сдачи шести экзаменов И.М. Лифшиц сказал мне: «Хватит этим заниматься, давайте решать научные задачи». Он сформулировал ряд задач, которые я решил, еще, будучи студентом.

Вы – теоретик или экспериментатор?

Теоретик, тесно сотрудничающий с экспериментаторами. Я организовал лабораторию, и она для того времени была уникальна, потому что теоретик пытался в экспериментах проверить свои теоретические предсказания. Обычно бывает наоборот, главными являются экспериментаторы, они в основном на практику обращают больше внимание. А мы обращали внимание больше на физическую сторону явления. Может быть, поэтому у нас и получились хорошие результаты.

Ваша научная группа и сейчас существует? Многие ли уехали?

Кто-то остался, кто-то уехал. Много хороших ученых продолжают работать в Москве (на кафедре в МГУ и лаборатории ИНЭОСа, которые я тоже возглавляю). Я же говорил, 23 – в «списках Штерна».

С 2005 года только одна из Ваших работ вошла в top-54 по цитируемости. Это из-за административной нагрузки?

С 2008 года я стал проректором МГУ. Сказать, что это помогает в написании хороших статей, я не могу. Но с другой стороны, и в этот период получилось несколько работ, которые, как я уверен, со временем войдут в top. Я уже говорил, что занимаюсь фундаментальными вещами, поэтому мои статьи обычно цитируются достаточно равномерно и со «слабым затуханием».

Напомню, что это лишь самые цитируемые статьи – их 54. Ясно, что статье, опубликованной в 1978 году, при прочих равных условиях, проще набрать определенное число цитирований к 2013 году, чем недавней статье. На самом деле, эти наукометрические вещи могут довольно много рассказать о научной карьере ученого. И мне кажется, что на эти графики достаточно интересно смотреть.

Вот почему А.Р. Хохлов хорошо относится к наукометрии, потому что у него самого хорошо с цитируемостью и прочими количественными показателями.

При этом я ничего не знал про наукометрию еще 10 лет назад. То, что у меня хорошие показатели – это приятно, но само по себе это ни о чем не говорит. На самом деле, наукометрические показатели – это лишь инструмент для различных заключений.

Успехи в науке для вас – самое главное в жизни? То, что дает вам наибольшее удовлетворение, да?

Да, конечно, а что же еще?

Не знаю, может быть, какие-то должности…

Вот чего не хочу, так это должностей.

То есть это секрет, что вы хотите кем-то стать? Не считаете нужным об этом говорить?

Нет, если мне что-то надо, то я прямо говорю.

Часто слышу, что Хохлов хочет стать ректором МГУ, Хохлов хочет стать тем-то или тем-то.

Я могу сказать, что я никем не хочу стать, мне уже 60 лет. Такие разговоры о моих гипотетических карьерных планах – полная ерунда. Это говорят люди, которые не понимают, как тяжела административная ноша. Но я-то об этом хорошо знаю. Я вообще не понимаю, почему люди стремятся заниматься государственной службой.

У кого-то не получается работать в науке, а есть еще желание влиять...

Влиять лучше, как сейчас говорят, будучи в экспертном сообществе. Как раз будучи на государственной службе, у вас никакой свободы влияния нет. Конечно, если вы никто, то и влиять не будете. Но если у вас уже есть определенные заслуги в науке, то влиять гораздо проще.

А вы такой осторожный и дипломатичный были всегда? Или же постепенно выработали такое отношение к жизни? Бывает, что вы ругаетесь?

Нет, но вы же представитель СМИ… Как я могу ругаться?

А бывает, что в обыденной жизни вы ругаетесь, теряете самообладание?

Ну, ругаться я, конечно, иногда ругаюсь. Не матом, конечно, но про себя – могу и так.

А бывает, что вы хохочете? Умеете хохотать?

Умею, да.

Всем кажется, что вы очень дисциплинированный, всегда себя держите под контролем. Это вам дается тяжело или вы такой по складу характера?

Ну, нет, это, конечно, пришло. Очень важным опытом было чтение курса общей физики для младшекурсников в МГУ, это очень способствовало самодисциплине. После этого всякие выступления перед начальством кажутся ерундой. Если вы умеете себя держать перед детьми, то вы умеете себя держать перед кем угодно.

Вы научились скрывать свои чувства даже в ущерб своей эмоциональности, открытости, да?

Вам автоматически приходится себя контролировать. Вы читаете лекции общей физики 2 раза в неделю в течение семестра. Сидят молодые люди, вы должны, во-первых, им быть интересны, во-вторых, им должно было все понятно, и в-третьих, вы должны излагать материал на достаточном хорошем уровне. Для этого нужно себя контролировать. Это определенная школа жизни. Иногда очень хорошие ученые, которые не имеют опыта чтения лекций, они в определенных случаях теряются…

А опыт руководства людьми?

Опыт административной деятельности также очень важен. Я уже больше 5 лет сталкиваюсь с этой деятельностью непосредственно, и многие вещи стал гораздо лучше понимать. Многие ученые, которые не сталкиваются с этим, не совсем правильно понимают ряд аспектов руководства наукой и образованием. И поэтому им кажется, что оптимальный путь поведения – чисто протестные действия...

Если бы они владели той информацией, которой владеете вы, то они бы стали вашими единомышленниками?

Ну, мне кажется, что да. Мне кажется, что к этому все придет. Потому что чистый протест не имеет перспективы. Хорошо, вы против реформы, но что дальше? Реформа произошла, а вы против. Представьте себе, что Правительство скажет: «Хорошо, давайте вернем все по-старому». Мы что этого хотим?

Но вам скажут, что нужно проводить реформы так, как это предлагали сами ученые.

Как? Большинство ученых предлагают всегда одно и то же: дайте нам больше денег, не сокращайте никого, чтоб у всех были зарплаты выше, чем на Западе и так далее, и все будут довольны. Во-первых, этого не будет, во-вторых, мне кажется, что эта ситуация без каких-либо изменений в организации науки приводила и будет приводить к загниванию.

Есть разные ученые. Я имею в виду активное меньшинство.

Но активное большинство, к сожалению, против. С другой стороны, надо помнить, что в научной сфере демократии не может быть.

Сейчас кажется, что будет не хуже?

Я не знаю. Я в данном случае считаю, что если оставаться в рамках чисто протестной деятельности, то лучше точно не будет. Нужно подключить мозги и попытаться направить реформу в правильное русло. Конфронтация ни к чему хорошему не приведет.

Бывая на каких-то мероприятиях в Минобрнауки, я вижу, как вы ведете себя. Там сидят чиновники, сотрудники министерства, и ученые. И вы постоянно стремитесь помогать чиновникам общаться с учеными. Почему вы выбрали именно эту роль медиатора, посредника? Потому что думаете, что все равно надо помогать взаимодействию чиновников и ученых?

Именно потому, что у меня слишком много информации. Я просто понимаю все происходящее лучше многих. Иногда ученые, которые совершенно не сталкивались с административной работой, не понимают некоторых вещей. А я понимаю все это немного лучше, и поэтому стараюсь быть медиатором, как вы говорите.

Ваше медиаторство часто вызывает критику: «Почему он не с нами? Почему он не отстаивает нашу позицию так же горячо как мы?»

А что толку горячо отстаивать?

Возможно, если и вы начнете ее отстаивать, чиновники подумают: «Ого, даже Хохлов!».

Вернуть ситуацию к тому, чтобы было все по-старому, как, может быть, хотел старый Президиум Российской академии наук – это сон разума.

А бывало такое, что вы теряли сон из-за научных мыслей? Не идет эксперимент, что-то не получается и вы не спите. Бывало такое?

В этом смысле я – человек дисциплинированный, привыкший к работе. И собственно еще со школы. Бывает, что задача не решается, но я не думаю, что правильно из-за этого не спать. Я привык к тому, что не всё получается.

А бывало, что вы не спали из-за того, что запоем читали интересную книжку, не могли остановиться.

Нет, вряд ли. Без самодисциплины невозможно жить.

Откуда она взялась? Это от родителей, генетически, или уже выработано потом?

Во-первых, конечно, есть генетический фактор.

А отец был такой же как вы? Похож на вас?

Он, безусловно, систематически работал. У меня этот навык выработался еще в школе. После того, как я начал учиться во «Второй школе», мы действительно были под жестким прессингом. Нужно было очень много работать. Все сейчас говорят про оппозиционные настроения во «Второй школе» и так далее. Но всё это было на втором плане. На первом плане, нужно было уметь решать задачи по физике, математике. Объем был большой, все в программу не влезало, мы иногда приезжали к так называемому нулевому уроку.

К 8 часам?

Да. Приезжаешь на нулевой урок, еще темно, и тебе дают так называемую «десятиминутку» по тригонометрии. За десять минут нужно было провести довольно сложные преобразования, на каждое преобразование по минуте. И потом преподаватель собирает листочки и ставит оценку. Нас учили тому, чтобы математические преобразования мы проводили автоматически, очень быстро.

То есть нарабатывали технику?

А это очень сложно, на самом деле. Может быть, вот так это всё и сложилось.

А бывало ли, что вы теряли голову, или вы все время держите себя к руках?

Наверное, бывало когда-то. Я стараюсь держать себя в руках, но, конечно, бывают ситуации…

Вы можете треснуть кулаком по столу?

Это я вполне могу.

Есть ли у Вас в жизни девиз?

Я бы не сказал, что у меня есть какое-то любимое высказывание. Я довольно хорошо знаю Пушкина, часто примеряю его строки к различным ситуациям в реальной жизни. В последнее время часто приходит на ум: «Иные, лучшие, мне дороги права; Иная, лучшая, потребна мне свобода: Зависеть от царя, зависеть от народа – Не все ли нам равно?».

И в этом же стихотворении сформулировано, то, в чем Пушкин видел «русское счастье»: «Для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи. По прихоти своей скитаться здесь и там, дивясь божественным природы красотам, и пред созданьями искусств и творенья, трепеща радостно в восторгах умиленья». Мне не нужно дополнительного признания. Я стараюсь быть полезным здесь, в России, стараюсь высказывать свою точку зрения, не оглядываясь на то, является ли моя точка зрения общепринятой.

А вы понимаете, что можете быть в чем-то неправы?

Я не считаю, что всегда прав. И во многих случаях я делаю ошибки. И если не прав, это признаю.