Версия для печати
Вернуться к списку

«Подтверждений мрачным прогнозам не видно»

Еще совсем недавно, когда эпидемия коронавируса расползалась по странам и континентам, предсказания тотального обвала экономик и апокалиптичные ожидания «сверхбезработицы» печальную картину текущих событий превращали в трагичную. Что происходит на рынке труда на самом деле? Грозит ли нам всеобщая незанятость?

На вопросы «Огонька отвечает главный научный сотрудник ИМЭМО РАН, замдиректора Центра трудовых исследований ВШЭ, член-корреспондент РАН, доктор экономических наук Ростислав Капелюшников.

— Ростислав Исаакович, говорят о том, что нынешний кризис дал небывалый взрыв безработицы. Так ли это?

— В разных странах по-разному, и многое здесь зависит от того, какую форму поддержки выбрали власти той или иной страны по отношению к работникам, чьи услуги в условиях кризиса оказались невостребованными. Существуют два основных канала такой поддержки: первый — через систему страхования по безработице, когда тем, кто лишился работы, платят пособия; второй — через предприятия, когда государство частично или полностью компенсирует им затраты по оплате работников, ставших временно ненужными. В нынешний кризис везде были задействованы оба механизма, но в очень разных пропорциях. Так, США и Канада предпочли первый путь, так что безработица в них резко подскочила, скажем, в США более чем на 10 процентных пунктов. А вот страны Евросоюза решили пойти по второму пути, так что прирост безработицы в них был минимальным — едва заметные 0,2 процентного пункта. Говоря иначе, занятость в них осталась практически на прежнем, докризисном, уровне.

Что касается России, то, когда в ней начинались экономические неприятности, государство традиционно делало ставку на второй механизм — через субсидирование неполной занятости непосредственно на предприятиях. Не стал исключением и нынешний кризис. При этом пособия по безработице оставались крайне низкими и доступ к ним всячески ограничивался. Это одна из важнейших причин, почему даже при сильнейших спадах производства занятость в российских условиях снижалась незначительно, а безработица если и росла, то очень умеренно. Вместо этого работники, во-первых, начинали трудиться меньше положенного (за счет переводов их на неполное время или отправки их в вынужденные отпуска), а во-вторых, получать гораздо более низкую заработную плату. Такое удешевление рабочей силы позволяло предприятиям выживать в кризис, избегая массовых увольнений. В этом специфика механизма адаптации российского рынка труда к негативным шокам. Так было и в 1990-е годы, и в 2008–2009 годы, и так в значительной мере происходит сейчас.

— Выходит, повсеместные разговоры про ужасающий рост безработицы, по-вашему, фейк?

— Смотря о каком показателе безработицы мы говорим. В российских условиях начало любого кризиса всегда сопровождали апокалиптические предсказания о том, что безработица вот-вот превзойдет все мыслимые пределы, а значит, вырастет и социальная напряженность. Под такой рефрен прошли все 1990-е годы, постоянно звучал он и в кризис 2008–2009 годов. Но всякий раз такого рода предсказания с треском проваливались: никакой катастрофы в сфере занятости не наступало. Сейчас события развиваются по привычному сценарию, и многие обещают гигантскую безработицу в 10, а то и в 20 миллионов человек. Но если обратиться к официальным данным, то никаких подтверждений этим мрачным прогнозам не видно: занятость за месяцы кризиса упала примерно на 2 процента, а безработица выросла на 1,5 процентного пункта (с 4,7 до 6,2) — и это при провале ВВП примерно на 10 процентов.

— А можно ли верить этим официальным оценкам?

— Естественно, что те, кто пугает грядущей катастрофой на рынке труда, официальной статистике не доверяют, и для этого, надо признать, у них есть известные основания. Измерения безработицы производятся Росстатом общепринятым в международной статистике методом — на основе специальных обследований рабочей силы. Но в последние месяцы из-за ограничительных мер, введенных на фоне пандемии, сбор информации путем личных интервью стал невозможен, и Росстат перешел на телефонные опросы. Так что нельзя полностью исключать какие-то погрешности в публикуемых данных об общей безработице, которую нередко называют также «МОТовской» (этот показатель рассчитывается по методологии Международной организации труда.— «О»). Весь вопрос в том, насколько большими они могут быть.

— Значит, вы убеждены, что резкого роста безработицы нет?

— Если говорить об альтернативном показателе — регистрируемой безработицы, то, конечно, есть: в нынешний кризис она увеличилась почти в 4 раза — с 1 до 3,7 процента. Такого раньше никогда не было. Но столь благоприятных условий для получения пособий раньше также не было! Кто такие зарегистрированные безработные? Это те, кто пришел на биржу труда и встал там на учет. А вот «общая безработица» определяется иначе: это те, у кого нет работы, но кто ее ищет и готов сразу к ней приступить. В России между показателями общей и регистрируемой безработицы всегда существовал разрыв, и немалый,— от 2 до 7 раз в пользу первого. Скажем, на старте нынешнего кризиса общая безработица превышала регистрируемую примерно в 5 раз. Это и служит отправным пунктом для катастрофических прогнозов и оценок: если допустить, что соотношение между альтернативными показателями безработицы осталось таким же, каким оно было до кризиса, то, значит, общая безработица должна была подскочить аж выше 15 процентов! На самом деле судить о динамике общей безработицы по динамике регистрируемой — абсурд. Дело не только в том, что разрыв между этими показателями всегда был огромным, но и в том, что он величина непостоянная.

В прошлом было немало эпизодов, когда общая безработица росла, а регистрируемая падала, и наоборот. И все потому, что регистрируемая безработица — это в значительной мере рукотворный феномен и ее уровень в первую очередь зависит от финансовых и организационных возможностей государственной службы занятости.

Проще говоря, если власти повысят размер выплат, то уже на следующий день можно ожидать активного притока в регистрируемую безработицу. Но это не будет иметь прямого отношения к реальным процессам на рынке труда. В нынешней ситуации мы ровно это и наблюдаем: с началом пандемии государство решило сделать систему поддержки безработных намного более щедрой, что и привело к всплеску регистрируемой безработицы.

— Вы про увеличение размера пособий?

— Не только. Да, размеры пособий были увеличены: и минимальные — в 3 раза, и максимальные — в 1,5 раза. С учетом районных коэффициентов и доплат от региональных властей общая сумма выплат может достигать сегодня 20 тысяч рублей в месяц (для сравнения: средняя зарплата в России за первый квартал 2020 года — 48,3 тысячи рублей.— «О»). Но это не все. Всем, кто зарегистрировался в центрах занятости после 1 марта, пособия выплачиваются в максимальном размере, в том числе и индивидуальным предпринимателям (ИП), прекратившим свою деятельность. До нынешнего кризиса ИП в лучшем случае могли рассчитывать лишь на минимальные пособия. Кроме того, был увеличен срок выплат — с 6 до 9 месяцев. Плюс к этому безработным стали выплачивать по 3 тысячи рублей на каждого ребенка. Как следствие, в центры занятости устремились те, у кого есть дети, но кому реально не нужна работа,— только ради получения этих выплат. Наконец, была введена электронная система регистрации, что сильно упростило процедуру подачи заявлений. При этом зарегистрировавшиеся были освобождены от обязанности дважды в месяц лично являться в центры занятости для перерегистрации. Можно сказать, что на этот раз российские власти гораздо активнее, чем раньше, задействовали первый механизм кризисной поддержки людей. После внесения столь радикальных изменений в стимулах регистрируемая безработица стала расти как на дрожжах.

— А что реально происходит на рынке труда, по-вашему?

— На мой взгляд, здесь следует исходить из того, как в прошлые кризисы динамика занятости соотносилась с динамикой ВВП. Так, в 1990-е годы каждый процентный пункт падения ВВП сопровождался сокращением занятости на 0,35 процентного пункта. В условиях кризиса 2008–2009 годов это соотношение стало еще ниже — 0,25. Я уже упоминал, что во втором квартале 2020 года ВВП упал на 10 процентов. Отсюда следует, что занятость могла снизиться максимум на 2,5 процента, а безработица вырасти не более чем на 2 процентных пункта. Это чуть выше того, что дает официальная статистика, но не меняет общей картины. Видно, что российский рынок труда остался верен себе и что глубокий экономический спад, вызванный введением карантинных мер, сопровождался не слишком большим снижением занятости и весьма скромным приростом безработицы. Как следствие, ни о какой катастрофе в сфере занятости говорить не приходится. И судя по тому, как развиваются события, ничего катастрофического на рынке труда не только не происходило, но уже и не произойдет. Так, в июле наем персонала превысил его выбытие, то есть занятость пошла в рост, и, значит, низшая точка кризиса осталась где-то в апреле — мае.

— Если судить о ситуации на рынке труда, имеет ли нынешний кризис существенные отличия от предыдущих?

— Любой кризис протекает по-своему, во многом не так, как предыдущий. Мы уже говорили о кратном росте регистрируемой безработицы — вот вам первое отличие. Даже в кризис 2008–2009 годов такого не было: тогда она выросла «только» в 1,8 раза. Никогда раньше мы не фиксировали такого широкого распространения дистанционной занятости — это абсолютно новое явление. Тем не менее алгоритм реагирования на кризис путем сокращения рабочего времени и снижения оплаты труда никуда не делся. Одним словом, общий механизм функционирования российского рынка труда в кризисных условиях остался прежним.

— Насколько этот кризис вписывается в макротренд, согласно которому в скором будущем в результате Четвертой промышленной революции уйдут в прошлое целый ряд популярных ныне профессий и, как следствие, человечество ждет взлет цифр по безработице?

— Резкий рост безработицы в нынешний кризис — явление краткосрочное, да к тому же зафиксированное лишь в нескольких странах. Во всех остальных роста безработицы, по сути, не было либо же он был едва заметным. Это во-первых. А во-вторых, никакого универсального тренда к сокращению занятости под влиянием новых технологий, про который вы упомянули, в принципе не существует. Более того, даже сам факт начала новой промышленной революции многие ставят под сомнение.

— Это как?

— Разговоры о Четвертой промышленной революции начались тогда, когда ее плодов — во всяком случае, пока — в общем-то и не видно. Ситуация с Первой (паровые машины), Второй (электричество и двигатели внутреннего сгорания) и Третьей (компьютеры) промышленными революциями была иной: сначала благодаря им происходило резкое ускорение роста производительности труда и радикально обновлялась среда обитания человека, и только какое-то время спустя, задним числом произведенные ими изменения осознавались как «революция». Сейчас же мы не наблюдаем ни резкого ускорения роста производительности (дело обстоит с точностью до наоборот), ни признаков кардинальной ломки привычного образа жизни людей. По существу, предметом обсуждения оказывается не столько реальное, сколько некое ожидаемое положение вещей, относительно которого ни у кого не может быть уверенности, наступит оно или нет. В этом смысле характерно, что многие исследователи расценивают происходящие сегодня технологические изменения не как проявления уже наступившей Четвертой, а всего лишь как «хвост» Третьей промышленной революции, связанной с ИКТ, как ее отдаленные, причем ослабленные, последствия. Даже в образе жизни современного человека за последние полтора десятилетия поменялось не так много. По сути, можно говорить лишь об одной радикальной новации — пришествии всевозможных гаджетов/дивайсов. Радикальность и масштабность изменений в образе жизни людей, которыми сопровождались введение парового двигателя, изобретение электричества и двигателя внутреннего сгорания или появление компьютеров и мобильной связи, на порядок больше тех, что наблюдаются с середины нулевых.

— А как же интернет?

— Он детище Третьей промышленной революции и появился до 2005 года. По большому счету, бытовые ноу-хау, которые мы видим сегодня, есть продукт соединения мобильной связи с компьютерными технологиями, то есть достижений конца прошлого века.

— Но роботизация уже сегодня идет активными темпами...

— Соглашусь, что темпы ее впечатляющие, но вклад роботов в создание ВВП все равно не идет ни в какое сравнение с вкладом, который, как и прежде, вносит труд людей. Многие проблемы современного мира связаны вовсе не со сверхвысокими, как думают многие, а, напротив, со сверхнизкими по историческим меркам темпами технологического прогресса. Дело в том, что начиная примерно с 2005 года весь мир, прежде всего развитые страны, вступил в период резкого торможения темпов роста производительности труда и, соответственно, темпов технологического прогресса. Причем это не было связано с кризисом 2008–2009 годов, потому что началось уже до него. И если уж чего-то опасаться, так это сильного обмеления потока инноваций, в котором мир пребывает уже лет 15.

— Но если роботизация рано или поздно совершит качественный скачок, то, значит, неизбежно приведет к росту безработицы...

— Около 10 лет назад широкий резонанс вызвало исследование двух британских экономистов К. Фрея и М. Осборна. Они пришли к пессимистическому выводу: в ближайшие 10–20 лет высокому риску полной автоматизации будет подвержено множество самых разных профессий, на долю которых сейчас суммарно приходится почти половина (47 процентов) всех занятых в США. Используя предложенную ими методологию, другие исследователи получили не менее устрашающие цифры: 35 процентов — для Финляндии, 59 — для Германии, 45–60 — для стран ЕC. По данным Всемирного банка, в странах ОЭСР в следующие два десятилетия в результате автоматизации будет ликвидировано 57 процентов всех существующих сегодня рабочих мест. Оценки того же порядка были получены и для России. Но вот незадача: за время, которое прошло с момента обнародования прогноза Фрея и Осборна, из 37 профессий, которым они сулили скорую смерть (бухгалтеры, аудиторы, банковские служащие по выдаче кредитов, курьеры, посыльные), не была автоматизирована ни одна.

А если говорить об уроках прошлого, то стоит упомянуть, что из почти 300 профессий, существовавших в США в 1950 году, к 2010 году (то есть за 60 лет) по причине автоматизации исчезла... только одна!

Это операторы лифтов, потребность в услугах которых отпала после того, как лифтовые кабины стали оснащаться автоматическими дверями. Более того, согласно новейшим данным, численность занятых по профессиям, для которых был заявлен «высокий риск автоматизации», не только не снижалась, но росла. Все подобного рода «страшилки» — не более чем игра ума. История учит, что периоды ускорения роста производительности чаще всего сопровождались расширением занятости, и найти примеры, когда бы было иначе, крайне сложно. В начале XX века появление автомобилей не вызвало массовой безработицы среди извозчиков, кузнецов и шорников, а в конце того же века появление компьютеров не вызвало массовой безработицы среди машинисток. Это означает, что чаще всего скорость технологических изменений и скорость подстройки к ним на рынке труда были сопоставимы. Благодаря этому удавалось избегать каких-либо резких скачков безработицы, обусловленных технологическими факторами. Но люди, плохо разбирающиеся в экономической теории и не интересующиеся экономической историей, мыслят предельно упрощенно: раз производительность выросла на 10 процентов, то, значит, и занятость просто обязана упасть на те же 10 процентов! Но это свидетельствует лишь о полной некомпетености тех, кто так рассуждает.

— По-вашему, существующие системы социальной поддержки, или, как говорят на Западе, государства благосостояния, нуждаются в реформировании?

— Я не специалист по этому вопросу. Готов, однако, утверждать, что попытки заменить сложившиеся государства благосостояния на универсальный базовый доход (UBI), о котором столько пишут и говорят, не принесут ничего хорошего. Во-первых, его введение потребовало бы чудовищного увеличения налогового бремени. Во-вторых, он идет вразрез с базовыми трендами в развитии государств благосостояния, которые исходят из принципов нуждаемости, когда дело касается нетрудоспособных, и достойности поведения, когда дело касается трудоспособных (скажем, безработные получают пособия только в том случае, если активно ищут работу). В-третьих, сама идея противоречит тому, что можно условно назвать естественной моралью обычных людей: большинство из них сочли бы несправедливым, если бы лицам с разными лишениями и разным поведением оказывалась одинаковая поддержка, если бы физически здоровые индивиды стали жить полностью за счет других и если бы богатые начали получать от государства деньги наравне с бедными. Проекту UBI, который исходит из прямо противоположных установок, будет непросто преодолеть это инстинктивное отторжение. Мое впечатление, что все это очередная кабинетная утопия, которая, скорее всего, так никогда и не будет реализована на практике.