Версия для печати
Вернуться к списку

На истинное знание об обществе нужен госзаказ

Справка STRF.ru:

Филиппов Александр Фридрихович, руководитель Центра фундаментальной социологии Института гуманитарных историко-теоретических исследований ГУ-ВШЭ, заведующий кафедрой практической философии философского факультета ГУ-ВШЭ, ординарный профессор ГУ-ВШЭ, профессор Московской высшей школы социальных и экономических наук, главный редактор журнала «Социологическое обозрение», доктор социологических наук. «Социологии как единой дисциплины у нас в стране не сложилось. Её никогда не было, нет и сейчас. И, к сожалению, многих российских исследователей это положение очень устраивает» Очень часто от наших «мастодонтов социологии» приходится слышать, что в России социологической науки как таковой нет. Вы согласны?

— Когда люди, которые всю свою жизнь посвятили социологии, на вопрос, как они оценивают её нынешнее состояние, говорят: «Ничего нет, ничего не делается» и тому подобные вещи, хочется их спросить: «А чем вы занимались всё это время?». Я и себе самому мог бы предъявить такой упрёк, потому что не раз говорил об отсутствии теоретической социологии в нашей стране, хотя четверть века занимаюсь именно теорией. Пожалуй, более продуктивная позиция состоит в том, чтобы разобраться в реальном содержании нашей социологии. Поэтому надо говорить не о том, что её вообще нет, а о том, что социология как единая дисциплина у нас в стране не сложилась. Её не было никогда, её нет сейчас, и, к сожалению, многих российских исследователей это положение очень устраивает. Именно отсутствие единства привело к тому, что многие социологи в нашей стране стали охотно говорить о полипарадигмальности, мультипарадигмальности и тому подобных вещах, что, на мой взгляд, не пошло на пользу делу.

Ведь когда вы производите высказывание, претендующее на научность в рамках некой общепринятой парадигмы, то предполагается, что существуют правила производства такого рода высказываний и правила, по которым они подвергаются научной критике, иными словами верифицируются или фальсифицируются [то есть когда исследователи пытаются найти не только те аргументы, которые подтверждают истинность той или иной научной концепции, но и те, которые её опровергают. Согласно так называемому принципу Поппера-Лакатоса, нефальсифицируемых теорий быть не должно, иначе наука перестанет развиваться. — Прим. авт.]. А учёный, который придерживается идеи мультипарадигмальности, с одной стороны, перестаёт сдерживаться, а с другой, заранее выводит себя из-под огня критики.

В западной социологии такая общепринятая парадигма есть?

— В западной социологии мейнстрим отчасти существует, но он в значительной степени размыт. Это мейнстрим позавчерашнего дня, который присутствует на уровне производства больших эмпирических исследований, а на уровне какой-либо общепризнанной теории он не сохранился.

Но при этом там никто не говорит о мультипарадигмальности, и это позволяет даже соперничающим между собой школам и направлениям хотя бы иногда находить общий язык и подвергать друг друга принципиальной, жёсткой, но именно научной критике, как один учёный может подвергнуть критике другого, признавая его за учёного, а не за шарлатана. Я не хотел бы сейчас превозносить западную социологию и говорить, что у них всё так прекрасно, а у нас плохо, но разница между Россией и теми странами, где социология более развита, есть, и состоит она, в частности, в этом.

В России, в отличие от Запада, научной критики в области социологии сегодня не существует и, следовательно, нет правил отбора тех или иных исследовательских работ. Потому истинное, более продуктивное, более обещающее знание теряется среди малообещающего и неистинного. Если человек, непосредственно не посвящённый в эту тематику, попытается оценить, что происходит сегодня в нашей области науки, он наткнётся на огромное количество книг и статей, большинство из которых являются обычной макулатурой. Это серьёзная проблема. И больших светлых перспектив на изменение этой ситуации я пока не вижу.

В России, в отличие от Запада, научной критики не существует и, следовательно, нет правил отбора тех или иных исследовательских работ. Потому истинное, более продуктивное, более обещающее знание теряется среди малообещающего и неистинного То есть наша социология постепенно превращается в болото?

— Речь не о том, что не происходит никакого движения вперёд, истинное знание не производится и нет интересных социологов. Хорошее есть. Просто в море некритической парадигмальной вакханалии все кошки серы и невозможно отличить хорошее от плохого. Это, в свою очередь, сказывается на общественном признании социологии как науки и на способности общества прислушиваться к ней.

Справедливости ради надо отметить, что некоторые попытки реализовать нечто вроде общей парадигмы в России всё-таки есть. Но эти попытки являются скорее проблемой для нашей социологии, чем благом, и носят характер идеологический, а не научный (кстати, идеологическую окраску социологии мы унаследовали ещё с советских времён). Этот с натугой формируемый мейнстрим — механическое воспроизведение некоторых важных позиций мейнстрима позавчерашнего дня на Западе. Это мейнстрим, который отражает стабильное состояние общества.

Общество рассматривается как огромная система, где есть фиксированные позиции и есть люди, которые становятся общественными существами и эти позиции занимают. Люди рождаются антропологически, но не социально равными. В дальнейшем один решит стать уборщиком, а другой — кардиохирургом, либо унаследовав, либо изменив социальную позицию по сравнению с позицией родителей. Для этого в обществе должна быть определённая система мотиваций, морального престижа, соотношения труда и ответственности, с одной стороны, и материальных выплат — с другой. Должен быть и главный лифт социальной мобильности — образование.

Эта концепция, появившаяся в США, была до такой степени успешной, что стала мейнстримом на Западе. В значительной степени она была перенесена и на нашу почву ещё при советской власти, когда отечественная социология только формировалась. До тех пор, пока Советский Союз был в достаточно стабильном состоянии, у нас существовала социология, которая неплохо исследовала общество подобным образом, но верхушкой этого знания всё-таки было идеологическое построение, согласно которому у нас всё хорошо и будет ещё лучше — увеличится социальная однородность, то есть все люди станут примерно одинаковы по своему общественному положению. Потом СССР рухнул, и некоторое время все социологи были в ужасе, потому что они не понимали, что им теперь делать. Реформы должны были оказаться открытием новых невиданных возможностей социальной мобильности и сломом окостеневшей социально-политической структуры, которая поддерживалась партийной бюрократией. Пока считалось, что именно в этом направлении реформы и идут, многие социологи выступали их пропагандистами. Новое неравенство они считали продуктивным и справедливым. Их оппоненты, напротив, считали, что ничего хорошего в этом нет. Но через какое-то время снова наступила стабильность и снова возникла возможность оценивать поведение людей в этих условиях. Единственное, что было совершенно невозможно, — заново воспроизвести старую жизнь.

Имея в виду чудовищное неравенство, которое появилось у нас в последние годы, говорить о социальной однородности было достаточно дико. Поэтому социологи разделились: одни стали осторожно исследовать тех, кого по недоразумению называют элитой, другие — феномен бедности, а третьи — средний класс. В общем, это имело свои резоны. Но теоретическая рамка этих исследований была малоудовлетворительной. Молчаливо предполагалось, что стабильность и нефтяная рента — навсегда, и можно воспроизводить полуофициально принятую идеологию того, что мы постоянно развиваемся, и у людей постоянно растёт удовлетворённость своей жизнью. Часть социологов вместо теории просто взяли на вооружение достаточно слабенькую идеологию среднего класса, экстраполировали наиболее приятные тенденции и стали говорить вещи, которые, как предполагалось, должны понравиться «руководству партии и правительства». Сейчас, я думаю, социологи снова останутся у разбитого корыта. «Элите» не нужна социология элиты. Бедных станет много просто из-за кризиса, это совершенно не тот феномен бедности, с которым привычно работает социология, а средний класс размоется.

Чем же тогда будут заниматься социологи?

— Одни будут вместе с начальством ждать, когда всё успокоится, чтобы снова говорить о том же. Другие будут рассказывать о страданиях беднеющего населения, иллюстрируя научными цифрами передовицы популярных газет. В общем, каждый найдёт дело по душе. Печально, ведь идеологическая рамка, которая была создана для научного оформления стабильной жизни, объективно сложившейся за последние пять лет (никто же не придумал эту жизнь, она действительно была), больше неприменима. Она и раньше не давала возможности получить интересные результаты, а теперь и подавно. Это на уровне эмпирических исследований, что касается уровня теоретического, то сейчас социология находится на перепутье. Я имею в виду и нашу социологию, и западную, потому что, даже не чувствуя вкуса к теории, мы всё-таки по привычке оглядываемся на Запад. Итак, либо социология в основном останется такой, какая она сейчас, — и тогда будущее её незавидно, либо сделает рывок, будут разработаны новые подходы, совершенно не похожие на прежние, — и появится совсем другая социология.

Сегодня в России есть спрос на прикладные исследования, и он удовлетворяется. А заказа на социологию как науку в высшем смысле, то есть как на автономный способ получения некоторого стратегического знания, со стороны государства нет. Но случится ли это?

— Сейчас можно только говорить, что нужно хотеть этого, нужно над этим работать, нужно пытаться внести свой вклад в это дело. Но, как мне кажется, внятных признаков, что это вот-вот произойдёт, нет. Очень неприятная склонность социологии, и не только нашей, очень быстро покупаться на стабильное состояние общества и исследовать воспроизводство социальной жизни — вместо таких вот разрывов, разломов — сыграет с ней злую шутку, если уже не сыграла. Если мы посмотрим немного назад, то увидим, что социология всякий раз расцветала в периоды между войнами и кризисами.

То есть для развития социологии прежде всего необходимо стабильное состояние общества?

— Фактически это так, но попытки простроить социологию в кризисные и военные времена всегда существовали. Главное — чтобы государству было нужно знание об обществе, должен быть госзаказ на социологию. При этом я не имею в виду заказ на идеологию, которая будет выдаваться за науку. Такие идеологи среди социологов есть, положение их жалкое. Идеология — это особое дело, та идеология, которая эффективно воздействует на умы и сердца людей, создаётся совершенно в иных ведомствах и по-другому. Социологи-идеологи в лучшем случае удостоверяют свою лояльность, и в спокойные времена этого хватает.

Но я имел в виду нечто совсем другое — должен быть госзаказ на познание того, что происходит на самом деле, то есть на автономное истинное знание. Если автономия науки нарушается, значит, получаемое знание уже ненаучно. В процесс познания, в процесс взаимной критики учёных, в процесс выработки новых понятий, в процесс оценки качества проводимых исследований вмешиваться не должен никто.

Обязательно ли этот заказ должен быть государственным?

— В принципе, не обязательно. Например, в Германии времён Вебера не было государственного заказа, но был заказ со стороны немецких капиталистов, которые чувствовали, что в стране происходит что-то не то. Хотя, заметим, правящая бюрократия, уверенная в своей компетентности, довела-таки Германию до катастрофы, причём несколько раз. А, например, во Франции был настоящий госзаказ на социологическое знание. Он был выполнен Дюркгеймом, и частично именно результаты дюркгеймовских исследований привели к реформированию французской системы образования. Своеобразная комбинация бизнес-заказа и госзаказа была в США. Но, как мне кажется, в нашей стране заказ на социологию всё-таки должен быть государственным.

Кстати, упрекать наше государство в том, что ему совсем ничего не интересно, даже сейчас всё-таки не стоит. Проводятся экспертизы, иногда более успешные, иногда менее успешные, иногда в качестве экспертов привлекают тех, кого надо привлекать, а иногда — тех, кого не надо. Но я говорю об этом совсем без оптимизма, потому что заказ поступает лишь на прикладные исследования. А на социологию как науку в высшем смысле, то есть как на автономный способ получения некоторого стратегического знания, заказа от государства нет.

Ощутить такой спрос со стороны правительства или общества — это, пожалуй, сегодня самая большая проблема. Только тот, кто его ощущает, и делает нечто по-настоящему значительное. Никогда не было так, что учёный сидит и думает: «Какая интересная штука, сейчас наисследую». Наука, даже кабинетная, возникает, только если в обществе есть запрос на знание.

Большинство моих коллег до сих пор изучают человека — его пол, образование, поведение. А сейчас важно полностью изменить перспективу и исследовать некоторые атомарные события, для анализа которых отдельный человек — в лучшем случае носитель или автор, но не ключевая фигура, на которую нужно смотреть Предположим, такой запрос появился.

Есть ли учёные, которые смогли бы его удовлетворить?

— На этот вопрос ответить невозможно. В одном сочинении Дюма хорошо сказано: «Эти люди подобны молнии: о них узнаёшь, когда они поражают».

Какие темы в российской и мировой социологии сейчас наиболее перспективны?

— Слово «перспектива» предполагает успех. Я не могу сказать, что обещает успех. Я могу только говорить о том, что необходимо делать, даже не видя перспектив. Во-первых, надо больше заниматься абстрактной теорией. Это касается как отечественных, так и западных социологов. Больших теоретиков, которые были бы способны простроить всю дисциплину — не просто внести вклад в отдельные области, а дать новый большой словарь социологии, — теперь нет. Раньше всегда хоть какое-то количество их было. Они спорили между собой, цапались, сейчас практически никого не осталось. Есть несколько более или менее известных имён, но веса и влияния им, увы, не хватает. А те, кто составляли славу социологической науки ещё 10-15 лет назад, умерли, новых им на смену так и не пришло.

Во-вторых, нужно работать с вещами, которые, например, у нас никогда не входили в число любимых исследовательских тем. Скажем, один из крупнейших современных социологов англичанин Джон Урри говорит о вещах, касающихся проблемы глобального потепления. Казалось бы, какое отношение это имеет к социологии. Дело в том, что глобальное потепление затрагивает проблему потребления — ориентируясь на изменение климата, люди меняют стиль потребления и весь стиль жизни. В общем, совершенно не типичный для традиционной социологической науки угол зрения. У нас, я думаю, так просто никто не освоит эту проблему. Но ведь этим надо заниматься. Это и есть исследование того, что происходит на самом деле.

Или, скажем, взять то, что называют социологией пространства. В очень многих случаях те места, где происходят важные для нашей дисциплины процессы, воспринимаются как нечто самоочевидное. В массе исследований вопрос пространства вообще не рассматривается. Это полная и к тому же вредная чепуха.

Пример могу привести очень простой. Если вы начнёте проводить исследования, которые будут касаться социальной ситуации в Москве, вы столкнётесь с проблемой определения численности проживающих в столице людей. Официально в ней живёт столько-то человек, но, допустим, мы — честные социологи, учитываем не только тех, кто прописан, но и тех, кто живёт на самом деле. А ведь есть ещё те люди, которые приезжают из подмосковных городов и весь свой рабочий день проводят в столице, — они составляют социальное лицо города или нет? А те, кто живёт за 200 километров от Москвы, например, в Калуге, и приезжает в Москву на всю неделю работать, а выходные проводит в своих городах, — это кто такие? Правильная постановка пространственной рамки — очень сложная и важная задача.

Ну и вопрос, которым надо заниматься предельно серьёзно, — это социология событий. Кстати, возвращаясь к началу нашего разговора, это шаг к необходимой сейчас смене всей точки зрения на социальную жизнь. Изменяется единица счёта, единица наблюдения. Большинство моих коллег до сих пор изучают человека — его пол, образование, поведение, его мотивы, потребности, интересы. А сейчас важно полностью изменить перспективу взгляда и исследовать некоторые атомарные события, для анализа которых отдельный человек — в лучшем случае носитель или автор, но не ключевая фигура, акцентирующая на себе внимание. Это меняет всю социологическую оптику. И это как раз та линия, которой надо заниматься.