http://93.174.130.82/digest/showdnews.aspx?id=a822ec89-bfc3-4597-a645-277bdd8788a4&print=1© 2024 Российская академия наук
Когда между коллегами-учеными заходит речь о религии, то изначально предполагаешь обычно, что оба атеисты. И можно увидеть удивление и непонимание, если вдруг кто-то оказывается верующим. Действительно, атеистическое мировоззрение четко коррелирует в обществе с уровнем образования и критическим мышлением, т. е. чертами, которые делают ученого ученым. Хорошо известно, что с развитием общества роль религии падает, и что религии эволюционируют и сменяют друг друга. Очевидная абсурдность религиозных мифов, их противоречие тому, что мы знаем из физики, биологии, химии, геологии, в конце концов, явная зависимость следования определенной религиозной традиции от того, где и когда конкретный человек вырос (это означает, что выбор конкретной религии — неосознанный), казалось бы, должны быть понятны любому рационально мыслящему человеку. Почему же тогда мы встречаем религиозных ученых? Мне кажется, полезно присмотреться к тому, как рассуждают некоторые наши успешные современные ученые, которые открыто говорят о своей вере.
Например, физик думает, что наука и религия совершенно не противоречат друг другу и что наукой он занимается как ученый, а не как религиозный человек. Он считает, что, будучи физиком, может изучать всё, что угодно, но только не веру и что бинарная логика хорошо работает в науке, но в случае религии оказывается недостаточной. Для него физика и религия существуют на совершенно разных уровнях. Он считает, что самые редкие и ценные моменты в жизни ученого, когда приходят новые идеи, возможно, являются мистическими озарениями сродни религиозному опыту. Приверженность конкретной религиозной традиции (в данном случае — православию) он объясняет тем, что религиозные переживания требуют обустраивания, введения в рамки, а для этого важно окружение, которое следует той же религии. Интересно, что его не смущают вопросы телесного воскрешения, поскольку он считает их бесконечно сложнее того, что изучает физика. Для него церковь нужна фактически для таинств и психической помощи (помощь душе, снятие грехов, укрепление веры), а поскольку религия к науке отношения не имеет, то и об ученом надо судить по его научным работам, а не по тому, религиозен он или нет.
Химик пришел к вере в период психологического кризиса. Это дало ему чувство обновления и сделало его счастливым. Наука и вера, по его мнению, ортогональны, не противоречат, а, наоборот, дополняют друг друга, описывая разные пласты мироздания. Поэтому верующие и неверующие ничего доказать друг другу не могут. Хотя он считает науку величайшим достижением человечества, она, с его точки зрения, не может помочь во многих сферах. На более глубоком уровне для него остаются нерешенными вопросы, например, о том, откуда берутся законы, которым подчиняется этот мир. Как и Луи Пастер, он думает, что малое знание уводит от бога, а большое к нему возвращает и что существование бога не может быть ни доказано, ни опровергнуто научными методами. С его точки зрения, определенные вещи нам надо принять на веру — будь то научные аксиомы или вера в бога. Он согласен, что настоящие ученые сомневаются и стремятся к знаниям, но на самом деле знают очень мало, а те, кто думает, что знает много, интеллектуально мертвы. С его точки зрения, ученый всегда стремится к правде — наука не прощает нечестности. Но ученый несет в себе большой эмоциональный груз, а вера, и особенно исповедь, помогают от него избавиться. Для него очень важно уметь себя простить за грехи, но также знать, что и бог прощает.
Для биолога важна свобода воли, которая, как и понятия добра и зла, несовместима с материализмом. Для него человек — это больше, чем совокупность атомов, и свобода воли у него больше, чем у его предков-обезьян. Поскольку известно, чем геном человека отличается от генома обезьяны, он предполагает, что какая-то совокупность этих изменений делает человека организмом с душой. Что интересно, он может отбросить научный метод, когда говорит о боге, поскольку, с его точки зрения, в этом случае речь идет о другом слое реальности, чем тот, который изучает ученый. Биолог видит отличие альтруизма как эволюционного процесса, направленного в большей степени на родственников, от добра, которое, как он считает, несет христианство, и это добро направлено на всех. Он полностью принимает эволюцию, но тем не менее считает, что нет противоречия с религией, поскольку одна истина не может противоречить другой. Мифологизм Библии нельзя понимать буквально, будь то сотворение мира или первородный грех. По сути, он предлагает фокусироваться на том, что считает исходными постулатами и религиозными истинами, а не на средствах, которыми эти истины доводят до человека (библейские мифы). Тем не менее он задается вопросом: воплотился ли бог на Земле в виде человека две тысячи лет назад? Приверженность большинства его коллег-биологов атеизму он считает следствием сращения церкви и государства, которое отталкивает от себя интеллигенцию. Для него закон о защите чувств верующих и политика церковных иерархов в этой области — трагедия. Он понимает: приверженность именно православию обусловлена тем, что человек вырос в России, тем не менее он считает христианство единственно верной религией. Считает также, что задача церкви сегодня — изменение ее имиджа организации бородатых мужиков в странной одежде, которые отжимают собственность.
Очевидно, что каждый из этих ученых находит для себя какое-то свое, конкретное понимание религии, хотя все они говорят о психологической, обрядовой помощи церкви и о непересекаемости науки и религии. В целом они не принимают религиозных постулатов в том виде, в каком они общеприняты в христианстве. Например, они не считают, что Земле шесть тысяч лет, что был Всемирный потоп, что существовали конкретные Адам и Ева, жившие в одно и то же время. Но это не мешает им принимать, например, то, что Христос был богочеловеком. Они за отделение церкви от государства и, по-видимому, против клерикализации. В этом смысле они солидарны с атеистами, но в отличие от них эти явления современной России воспринимают как угрозу самой религии. Их бог, хоть формально и называется одинаково, по-видимому, отличается от того, что у большинства россиян. Но он, наверное, иной и у матери Терезы и крестоносцев, да и вообще у современных христиан и христиан древних.
Таким образом, когда речь заходит о вере и религии, эти ученые не озадачены вопросами соотнесения реальности и вымысла, отвергают одни библейские мифы, но принимают другие, не используют свой научный скептицизм и рационализм в своем психическом опыте, в том числе в вопросах существования бога, не принимают возможность того, что их опыт общения с богом может быть ошибкой психики.
Они считают, что наука просто не может изучать определенные вещи, которые находятся в какой-то иной плоскости, несмотря на то, что наука шаг за шагом опровергла многие религиозные догмы. Например, геоцентрическая система и божественное происхождение сложных организмов еще недавно не вызывали сомнений, но наука предложила лучшее объяснение, и где они сейчас?! Поскольку верующие ученые хорошо знакомы с этим, им остается уповать на разные плоскости познания науки и религии. Но нет никаких подтверждений того, что науке что-то недоступно или что есть какая то «другая плоскость»; мы не видим никаких границ научного познания. Получается, что ученые — тоже люди с их слабостями, страхами, необходимостью психологической помощи, и это для них важнее, чем критическое мышление, или как минимум это им нужно, чтобы использовать критическое мышление в их профессии.
Насколько такое понимание науки и религии верующими учеными может влиять на развитие науки? Что вообще может быть плохого в том, что они получают психологическую помощь в церкви? А что может быть плохого, если это не церковь, а другая организация мистиков? Недавно вышел фильм «Идущие к черту», в пух и прах разоблачающий экстрасенсов. В этом случае рационально мыслящему человеку, конечно, и так всё понятно, как и в случае колдунов, астрологов, ясновидящих и других оккультистов. Но в чем отличие этой мистики от мистики религиозной? Легко же сравнить чудеса, признанные церковью, с чудесами, демонстрируемыми экстрасенсами, а невоцерковленных экстрасенсов (Ванга) с воцерковленными (Матрона), изгнание бесов — с изгнанием порчи, поклонение мощам святых — с поклонением амулетам и черепам, церковный грех — с приворотом, ряженых священнослужителей — с ведьмами и колдунами. У одних — бороды, кресты и молитвы, у других — магические шары и заклинания, у одних — дорогие часы и машины за деньги народа, у других тоже. При этом надо отдать должное тому, как умно устроена мистика в религии по сравнению с примитивным оккультизмом, как там совмещается кнут и пряник, как приписываются достижения естественного отбора (мораль, черты психики, альтруизм), используются иносказание и противоречивые высказывания, чтобы их можно было подвести под всё, что угодно, как списываются отсутствие проверки и воспроизводимости на «неисповедимые пути господни» и «другие плоскости, слои, уровни и пласты».
Когда у нас такая организация науки и такое состояние общества, когда мало веры в правду, разве важно, считается ли ученый верующим, тем более, если вера дает ему психологическую помощь и тем самым помогает в работе? Что изменилось бы, если б большинство ученых стали бы верующими или все превратились в атеистов? Мне кажется, что верующие ученые, в том числе те, что описаны выше, в чем-то «подставляют» науку своим миропониманием и своими высказываниями, несмотря на то, что являются великолепными учеными и прекрасными людьми. Но еще они пример того, как может бродить в потемках думающий человек, поэтому дают всем нам пищу для размышлений. Ведь настоящий ученый не принимает ничего на веру, подвергает сомнению в том числе и свое собственное мнение, а экстраординарные заявления, как известно, требуют экстраординарных доказательств. Значит, обсуждение этих вопросов не бесполезно. Широко распространяет религия руки свои в дела человеческие, но я думаю, что ее стоит рассматривать как маркер развития науки и общества. Чем лучше они развиты, чем выше качество жизни, тем меньше роль религии. Экстрасенсы, колдуны и астрологи — это ведь тоже маркер развития общества, только, может быть, более очевидный.