Версия для печати
Вернуться к списку

До светлого будущего бензина не хватит

Чем больше с высоких трибун мы слышим о модернизации, тем меньше надежд, что мы когда-либо увидим модернизацию в действии. Среди российской элиты крепнет ощущение: мы уперлись в стену, и никто не знает, чем и как ее можно проломить. Но так ли всё безнадежно? В прошлом веке нынешние лидеры мировой экономической гонки начинали с гораздо менее выгодных стартовых позиций, чем современная Россия. Что нам надо сделать, чтобы в очередной раз “догнать и перегнать” заграницу?

В советское время Институт мировой экономики и международных отношений Академии наук считался “мозговым трестом” ЦК КПСС. Сегодня институт выполняет ту же функцию для нынешней власти. Впрочем, это не помешало ИМЭМО стать единственной в нашей стране организацией, включенной в составленный Пенсильванским университетом список 50 ведущих аналитических центров мира. А директору института, академику РАН Александру Дынкину, — быть предельно откровенным в своих оценках в интервью “МК”.

— Александр Александрович, пять лет назад ваш институт спрогнозировал, что к 2020 году Россия станет крупнейшей экономикой Европы и пятой по объему экономикой мира. Вы не хотите выдать новый, скорректированный кризисом прогноз?

— Мы регулярно корректируем свои оценки независимо от кризиса. Что касается кризиса 2008—2009 гг., то никто не мог предвидеть, что падение экономики России в результате мирового кризиса будет столь глубоким. Если считать по паритетам покупательной способности, в 2000 году экономика России была десятой в мире и пятой в Европе. К 2008 году наша экономика стала шестой в мире и второй в Европе, уступая здесь только Германии. По итогам 2009 года российская экономика, видимо, опустится на одну ступеньку вниз, поэтому пятой экономикой в мире и первой в Европе Россия, по нашим новым подсчетам, станет в 2028 году.

Но не надо абсолютизировать значение цифр и показателей. Если считать ВВП по среднегодовому курсу национальных валют к доллару в 2008 году, то картина будет совсем другой. Российская экономика как занимала девятое место в мире в 2000 и 2008 годах, так и будет занимать это место вплоть до 2030 года включительно. Смысл в том, что экономическая политика развитых стран ориентирована не на темпы роста, а на качество жизни. При таком подходе быстрый рост для них и невозможен, и не особо нужен. Россия пока позволить себе этого не может. У нас еще полно инфраструктурных и инвестиционных проблем. Мы, как и Китай, пока по-прежнему вынуждены ориентироваться на темпы роста. Но темпы роста — это еще не все. В годы десятилетия “нулевых” ВВП России рос фантастическими темпами — по 10% в год. Но при этом мы так и не смогли решить ни одну из стоящих перед страной стратегических задач.

— И что же мешает России перейти от бесконечных разговоров о модернизации экономики к делу?

— Этому мешает хорошая конъюнктура на мировых рынках углеводородов. Этому мешает почти полное отсутствие конкуренции в экономике. Этому мешает то, что мы боимся направить на инновации необходимое количество ресурсов. Научный бюджет России — меньше 1% ВВП. Среди стран — инновационных лидеров этот показатель составляет как минимум 3%.

Вообще все устройство нашей жизни ориентировано на страну — экспортера углеводородов, а никак не на инвестиционную державу. Наша налоговая система не просто не стимулирует инновации, она им откровенно враждебна. Система защиты интеллектуальной собственности — то же самое. Или возьмите такую, казалось бы, далекую от проблемы инноваций вещь, как пенсионная система. Если бы наши пенсии были высокими, у нас не было бы нынешнего застоя в среде научно-технической интеллигенции. Средний возраст инженеров авиационной промышленности, например, близок к 60 годам. Люди не могут позволить себе уйти на пенсию, держатся за свои рабочие места и тем самым блокируют дорогу молодым. Вы спрашиваете, почему я уверен, что эта “молодая смена” существует в природе? Например, потому, что у меня куча просьб о приеме на работу со стороны талантливых молодых спецов. Чего не было еще три года тому назад.

— Есть ли волшебная ниточка, дернув за которую можно потихоньку начать разматывать клубок наших структурных экономических проблем?

— Начинать стоит с борьбы с монополизмом. Сегодня вес антимонопольной службы в структуре госорганов несопоставим, скажем, с весом Министерства финансов и налоговой службы. Сто лет тому назад в США были такие же проблемы с монополизмом в экономике, как и у нас сейчас. Но в 1890 году они приняли жесткое антитрестовское законодательство. Антимонопольной службе США были приданы силовые функции. Она могла собирать доказательства конкурентного сговора, представлять эти данные в суд.

Сначала это законодательство “спало”. Но в начале ХХ века президент Теодор Рузвельт начал активно его использовать. В результате на части, например, была разбита нефтяная компания “Стандарт Ойл”, контролировавшая в одно время 91% производства нефти в Америке. Не буду говорить, что у американцев все получилось быстро. Первый иск против “Стандарт Ойл” был подан еще до Рузвельта, в 1892 году, а компания была раздроблена лишь в 1911 году. Но в конечном итоге американцам удалось покончить с монополизмом в своей экономике. Если мы хотим быть нормальной страной, нам придется сделать то же самое.

— Рузвельту было на кого опереться в своей борьбе против трестов. А есть ли у нас влиятельные силы, заинтересованные в разрушении монополизма?

— Безусловно, есть. Это прежде всего средний класс, да и все общество в целом. Но вы правы в том, что эти силы менее влиятельны, чем силы, заинтересованные в сохранении монополизма.

— И кто же это?

— Те, кто получает монопольную ренту.

— То есть политическая элита?

— Я этого не говорил. Я бы сформулировал суть проблемы несколько по-другому. Экономическая конкуренция с помощью инноваций — это самая сложная и дорогостоящая форма конкурентной борьбы. К ней прибегают только тогда, когда все другие способы конкуренции исчерпаны. Но у наших бизнесменов сейчас есть возможность конкурировать друг с другом с помощью использования административного ресурса. А раз так, то зачем им нужны инновации. На них просто нет спроса!

— И есть ли способ разорвать этот порочный круг?

— Помочь решить эту проблему может, например, максимально быстрое вступление России во Всемирную торговую организацию. Многие наши бизнесмены активно борются против этого. Они говорят: мы пока не готовы, подождем, пока не станем более конкурентоспособными. Но точно такие же аргументы приводились и десять лет назад. Стали ли мы за это время более конкурентоспособными? В 2000 году производительность труда в России составляла 14,9% от уровня США. В 2008 году этот показатель составил 22,7%. Рост, как видите, есть. Но в 2009 году производительность труда у нас упала. Падение производства в России было значительно большим, чем сокращение числа занятых. А в США — наоборот.

— Разве это не доказывает, что мы еще не готовы для членства в ВТО?

— Это доказывает, что защитные стены, которые мы воздвигли вокруг своей экономики, все больше начинают выполнять функции ограды резервации. Я постоянно слышу разговоры: вот мы вступим в ВТО, и нас сразу захлестнет девятый вал дешевых товаров из Китая. Но нелегальный вал таких товаров нас и так захлестывает. Из-за нахождения России вне ВТО больше всего страдают рядовые граждане. Недавно я дважды видел одну и ту же модель пиджака. В Германии она стоит 150 евро, а у нас — 600 евро.

Чрезмерная защита — это не всегда хорошо. Во всем мире кризис привел к массовому банкротству предприятий. Да, это больно. Но зато создается более конкурентоспособная структура экономики. Что у нас обанкротилось? Три-четыре банка. Мы выходим из кризиса с той же структурой экономики, что и до него. Во всех развитых странах антикризисная политика была нацелена на создание новых рабочих мест, что создавало временную высокую безработицу. У нас все свелось к борьбе за сохранение занятости. Стоит ли удивляться, что производительность труда снизилась?

Худые десятые?

— Получается, что мы ударными темпами несемся в тупик?

— В тупик нас вел курс предыдущих семидесяти лет, когда, например, в массовом порядке создавались моногорода. Я не призываю к курсу “шока без терапии”. После начала кризиса в конце 2008 года кое-кто предлагал грохнуть рубль и тем самым создать подушку конкурентоспособности для нашей экономики. Эта идея не прошла. Нельзя трижды наказывать свой народ на протяжении жизни одного поколения. После турбулентных 90-х годов нам была остро нужна передышка. Я бываю в наших крупных промышленных центрах. Простые рабочие там неизменно говорят мне: мы никогда так хорошо не жили, как с 2000 по 2008 год.

Но передышка поэтому и называется передышкой, что рано или поздно она должна закончиться. И Китай, и США, и Европа сейчас выходят из кризиса с идеологией инноваций: нового качества производства, энергосбережения, новых технологий. Вы у нас видите чего-то подобное?

— Хорошо, а что конкретно наша власть делает не так?

— В чем основная проблема нашей антикризисной политики? В том, что мы составляли списки стратегических предприятий, в которые все стремились попасть. На мой взгляд, акцент в большей степени должен был быть сделан на помощь людям, а не предприятиям. Повышение квалификации, переквалификация, переселение в другой регион — вот в чем выход.

— Министр финансов Кудрин недавно предрек, что после тучных нулевых нас ждут худые десятые. Вы согласны?

— Сначала о тучных нулевых. Перед кризисом многие малограмотные или ангажированные эксперты радовались тому, что капитализация нашего фондового рынка достигла или превысила уровень ВВП. Но те капиталы, что были у нас, носили абсолютно спекулятивный характер. Такие инвестиции приходят на развивающиеся рынки в период бума и моментально с них уходят в период кризиса. Говорят, что в отлив хорошо видно, кто плавает нагишом. Именно в такой не очень красивой ситуации и оказалась наша экономика.

Основой нашего экономического благополучия пока может быть только положительная динамика цен на углеводороды. Разброс цен фьючерсных контрактов на поставку сырой нефти в декабре 2010 года колоссален — от 26 до 140 долларов. Это говорит о том, что нефтяной рынок вновь стал абсолютно спекулятивным — базаром мыльных пузырей. Если цены на “черное золото” вновь пойдут резко вверх, то не исключено, что для России опять наступит короткий период процветания.

— А почему обязательно короткий?

— Потому, что начиная с 2006 года потребление сырой нефти в развитом мире неуклонно сокращается. Вы говорите, что в Китае и других развивающихся странах оно, напротив, увеличивается? Да, пока это так. Но там тоже постепенно переходят на современные энергосберегающие технологии. Поэтому есть риск, что ценность и значение нашего основного экспортного товара в долгосрочном плане будет падать. А добывать нам его будет все труднее: стоимость разработки новых месторождений очень высока. Если тенденции не изменятся, то уже в обозримом будущем нефть перестанет быть нашей магической палочкой-выручалочкой. Есть блестящая фраза: каменный век завершился не потому, что кончились камни. Понимаете, о чем я?

— Вы специалист по сравнительному исследованию экономики разных стран. Какое иностранное государство и в какую эпоху больше всего напоминает современная России?

— Прежде всего скажу, что механическая трансплантация чужого опыта на нашу почву абсолютно неоправданна и лишь приведет к новым проблемам. Но если отвечать на ваш вопрос, то мы, видимо, уникальны. Почему? Не потому, что у нас полно углеводородов. Если кто не знает, то Америка — первая страна мира по добыче газа и третья — по добыче нефти. Уникальным нас делает сочетание трех обстоятельств: прошлого исторического опыта, отсутствия нормальных экономических и правовых институтов и обилия углеводородного сырья.

Что я имею в виду? Как-то в Чехии я встретил человека, который мальчиком помогал отцу-лавочнику в семейном магазине. После крушения социализма он нашел крестьян, которые когда-то были поставщиками магазинов его отца, и восстановил прежние отношения. Но наш период отлучения от рыночной экономики был не сорокалетним, а семидесятилетним. Отсюда и проблемы защиты собственности, рейдерства и административного ресурса.

— Неужто во всем остальном мире нет примера успешного решения проблемы административного ресурса?

— Есть. Южная Корея. Это было очень коррупционное, полуфеодальное общество, где у власти один военный режим сменял другой. Но сначала они перешли к демократии, а потом приняли драконовский антикоррупционный закон. Сейчас там свободная пресса. А общество крайне нетерпимо относится к малейшим признакам злоупотреблений со стороны власти. Достаточно сказать, что два бывших президента Кореи отсидели в тюрьме, а один покончил жизнь самоубийством из-за подозрений в коррупции.

Раньше в Корее был традиционно очень слабо развит малый бизнес. Именно это стало одной из главных причин того, что азиатский экономический кризис 1997—1998 годов оказался для страны очень болезненным. И корейцы приняли новое законодательство, которое не на словах, а на деле стало стимулировать активное развитие мелкого и среднего предпринимательства. Раньше экономика Кореи была построена на системе монопольных финансово-промышленных конгломератов-чеболей. На каком-то этапе чеболи доказали свою неэффективность. Но корейцы сумели поменять структуру своей экономики — перейти от монополизма к конкурентному развитию.

О пользе демократии

— Вы согласны с мнением вашего заместителя по институту, Евгения Гонтмахера, что без немедленных радикальных политических реформ у нас не будет современной инновационной экономики?

— В формуле Евгения Гонтмахера меня не устраивает словно “радикальных”. Наша история ХХ века была полна радикальных реформ. Но без изменений в нашей политической и общественной структуре инновационной державой нам действительно не стать. Секрет в том, что инновация — это продукт, массовый спрос на который создает средний класс. Средний класс требует, например, чистой экологии, высокого качества медицинских услуг, сложных современных систем коммуникаций. Получается, что средний класс сам создает инновации и сам их потребляет. Ну а пенсионные накопления среднего класса образуют необходимые для развития инноваций длинные деньги.

Необходимо также очень четко осознавать и еще одну вещь. Смысл нынешнего курса власти — в сохранении социальной стабильности. Но инновации означают не только созидание, но и разрушение. Инновации разрушают рынки, отрасли и профессии, они меняют направление денежных потоков. Они делают одних процветающими, других отправляют в нокдаун. Лозунг абсолютной стабильности по всем азимутам коренным образом противоречит идее инновационной экономики.

— А как это совмещается с тем, что великой инновационной державой был, например, авторитарный Советский Союз?

— У нас ведь уже на уровне подкорки сидят мысли о том, что за последние десятилетия мы страшно деградировали. Но если смотреть в корень, то СССР никогда не был инновационной державой. Вижу, вы изумлены? А зря. Понятие “инновации” не равнозначно понятию “новые технологии”. В чем разница? Новые технологии появляются в логике развития науки. Например, в сфере авиации научное знание развивалось от турбовинтового двигателя к реактивному. Классическое определение термина “инновации” — новый продукт, технология или услуга, которая востребована рынком и коммерчески успешна. Инновации рождаются на пересечении массовых потребностей, платежеспособного спроса и новых технологий. Когда спрос не учитывается, мы, возможно, имеем дело с новой высокой технологией, но уж никак не с инновацией (атомная бомба, подводная лодка, истребитель). В СССР, как известно, рынка не было. Поэтому, несмотря на все успехи в развитии науки и техники, мы так не могли сделать приличного автомобиля, телевизора или холодильника. Если вывести за скобки безразмерные поставки вооружений, то и в лучшие времена СССР на мировые коммерческие рынки поставлял примерно такой же скудный ассортимент наукоемких товаров, как и сейчас.

— Вы заявляли, что в мире есть четыре модели инновационного роста: американская, азиатская, норвежская и стратегия одновременных двойных инноваций в военном и гражданском секторах. Какой путь больше всего подходит современной России?

СПРАВКА "МК"

Американская модель — попытка сохранить научное лидерство по всем направлениям. Азиатская модель — массированное заимствование технологий за рубежом. Именно этот путь сделал преуспевающими экономики Японии, Китая и Южной Кореи. Норвежская модель — иностранным компаниям предоставляется доступ к местным природным ресурсам с условием передачи передовых технологий, а также размещения исследований и производства в стране. Стратегия двойных инноваций одновременно в военном и гражданском секторах экономики — именно по такому принципу часто действует американское министерство обороны.

— Пусть это оскорбит наше чувство национальной гордости, но основную ставку стоит сделать на стратегию массированного заимствования технологий за рубежом. Уж слишком сейчас велик технологический разрыв между Россией и передовыми странами. При этом можно использовать отдельные элементы норвежской модели и стратегии двойных инноваций. Действуя именно таким образом, американцы подняли, например, систему глобального позиционирования GPS. Почему мы не можем сделать то же самое с нашей системой ГЛОНАСС?

— Инновационная экономика невозможна без появления в стране длинных денег и нормальных ставок по кредитам. Есть ли у нас на это шансы?

— Главная причина отсутствия в России длинных денег — это инфляция. А главные причины инфляции — монополизм и коррупция. Вы не видите связи одного с другим? Инфляция случается, когда денежная масса превышает объем товарного предложения. А коррупционер за какое-то разрешение получает деньги, но при этом не создает никакого товара. Монополизм и коррупция приносят колоссальный доход. Обладатели этого дохода будут сопротивляться до последнего. И либо они окончательно подомнут под себя общество, либо наоборот. Третьего не дано.