Версия для печати
Вернуться к списку

Привлечь к себе любовь пространства

Может показаться, что география исчерпала себя ещё в эпоху Великих географических открытий, во всяком случае, до тех пор, пока на планете оставались хоть какие-то неоткрытые пространства. Такое мнение, однако, крайне несправедливо: всё, что есть на Земле, от природных явлений до социальных и культурных, только география рассматривает во взаимосвязи. В некотором смысле география — наука обо всём на свете. В 2008 году исполнилось 90 лет Институту географии Российской академии наук. Цифра внушительная, но юбилей получился тихим. О нём написали центральные газеты, прошли сюжеты по разным каналам телевидения. Но от массового или, скажем мягче, общекультурного осознания событие оказалось совершенно в стороне. Это и неудивительно: география, да ещё академическая, помещается где-то на далёкой его периферии.

По типовым представлениям, актуальность географии была исчерпана ещё в эпоху Великих географических открытий. В лучшем случае она сохранялась, пока на нашей планете оставались хоть какие-то неоткрытые пространства. В наше время география — разве что скучный школьный предмет, и чем могут заниматься академические географы — совершенно, казалось бы, непонятно: описывать уже открытое, а значит, известное? Странно, что они вообще существуют.

Так вот, притом что массовые представления вообще редко отличаются большой глубиной и адекватностью, это, похоже, из наиболее несправедливых.

— Нам всё кажется, — не без раздражения иронизирует Аркадий Тишков, — что география — это где-то далеко: в Бразилии, в Африке, в Антарктиде… А она — здесь. География — одна из главных общегуманитарных основ жизни человека, составная часть его мировоззрения. География как наука — явление уникальное. Её традиционно числят по разряду естественных наук, но в ней исходно было очень много гуманитарного. Ведь, кроме географии физической, есть ещё экономическая, политическая, социальная, культурная…

Всё, что есть на Земле, от природных явлений до социальных и культурных, география — и только она одна — рассматривает в пространственном аспекте и во взаимосвязи. В некотором смысле география — наука обо всём на свете.

Об этом мы и говорим с Аркадием Тишковым, известным физикогеографом и экологом, специалистом в области биогеографии и охраны живой природы, работающим в институте более 35 лет.

— Почему институт возник только в 1918-м?

— О том, что для развития географических исследований нужен специальный институт, в России говорили ещё до революции. Среди географов тогда было чёткое разделение приоритетов. С одной стороны, существовало Географическое общество: оно организовывало исследования главным образом на Востоке, в Центральной Азии. С другой стороны, университетская география начинала ориентироваться больше на Запад, где тогда активно развивалась социально-экономическая география, создавались фундаментальные труды в этой области. В начале века стало ясно: пора заниматься не только дальними странами, но и географией своей страны, — в России белых пятен было ещё достаточно.

Но академической географии как таковой у нас не было. В высших учебных заведениях на географов не учили: географами становились. И штабной офицер Николай Пржевальский, выдающийся физикогеограф, и гениальный почвовед Василий Докучаев, основоположник комплексного подхода к изучению природы, и геохимик Владимир Вернадский, который развивал учение о биосфере и пытался показать роль живого вещества в жизни планеты, — все они были географами по призванию, но не по образованию.

Лишь на рубеже XIX—ХХ веков в российской науке созрел ответ на социальный заказ: нужен географический синтез — цельное и комплексное осмысление всего, что здесь происходит с природой, хозяйством, обществом…

— …но до войны, насколько я понимаю, не успели, а во время войны было не до этого.

— Да, вопрос о том, в каком направлении должна двигаться географическая наука, стал актуален уже после революции. Уже в 1918-м новая власть решила создать промышленно-географический отдел при Комиссии по естественным производительным силам. Учёным разных специальностей предстояло исследовать регионы нового освоения. Сейчас это назвали бы комплексным страноведческим анализом. Отдел должен был географически обосновать мобилизацию производительных сил и природных ресурсов страны — для гражданской войны, для восстановления хозяйства, для индустриализации и коллективизации… География сразу ворвалась в систему стратегического развития молодой республики.

Востребована она была прежде всего для изучения и освоения новых территорий. И настолько, что институт (в который сравнительно быстро превратился отдел) рос как на дрожжах. За первые 50 лет группа из нескольких десятков человек выросла в организацию, где было более 700 сотрудников.

Власти тогда были очень заинтересованы в работах географов. Экспедиции были богатейшие. Возможности для становления географических исследований в стране были исключительные.

В 1920-х годах была Якутская экспедиция, заложившая основы освоения этого крупнейшего региона Восточной Сибири. В 1930-х — не менее выдающаяся Памирская высокогорная экспедиция, давшая импульс развитию экономики и науки в Таджикистане. Исследования географов, по сути дела, создали науку и экономику этой страны, выявили её потенциал. В те же годы в работах института обособился арктический вектор исследований…

— Это был, получается, романтический период становления отечественной географической науки?

— Скорее прагматический. Но правда и то, что именно на этом, сугубо практически вроде бы ориентированном этапе изучения страны стала мощно развиваться теория географии. Закладывались основы академической науки.

Увы, тогда страна уже начала терять связь с Западом, хотя многие стоявшие у истоков института — и академик Григорьев, и академик Берг — получали дополнительное образование в Германии, поддерживали контакты с европейскими учёными. Фундаментальные исследования стали развиваться у нас во многом независимо от западных, в том числе учение о природных зонах, о географической оболочке Земли, о ландшафте.

Экономическая география (наиболее близкая к политике) создавалась у нас под цели развития страны — по сути, заново: и масштабы страны, и необходимость дифференцированно подходить к развитию регионов, и долгосрочные программы (пятилетки, семилетки) требовали участия географов. Новая стратегия жизни нуждается в новом территориальном планировании и новом образе страны, новой её пространственной дифференциации. Тогда менялись границы краёв, областей, республик: они то сливались, то автономизировались, в результате их оказывалось то 7, то 9, а то и 16… А ведь это всё — разные подходы к пониманию географической дифференциации пространства — и природного, и экономического. В царской России веками шли к оптимальному административному делению, которое учитывало бы природные рубежи, мозаику расселения народов, сводило бы к минимуму возможность этноконфликтов… Географы пытались сохранить преемственность подходов и развивать их.

Наш институт был фактически единственным академическим учреждением, где уже тогда одновременно работали и физикогеографы, и экономгеографы, и почвоведы, и биогеографы, и палеогеографы, и гидрологи, и климатологи, и картографы… Такая возможность и теперь есть только у нас, у наших коллег в Иркутске, Владивостоке, Хабаровске. Да ещё у Института океанологии РАН. Отраслевые институты её лишены.

— Это уберегло географию в 1930-е от репрессий?

— Во всяком случае, на неё тогда не было таких гонений, как, скажем, на языкознание или на биологию. Она в то время была мобилизована на изучение ресурсов Арктики, Сибири, пустынь Средней Азии, Кавказа, степей Казахстана. Стали появляться страноведческие работы о природе и экономике соседних стран — в ожидании будущей войны.

Когда война началась, в Москве, в этом здании, и в Алма-Ате были созданы два штаба. Они занимались географическим и картографическим обеспечением армии — это делал в своё время Пржевальский, обосновавший необходимость превентивно исследовать территорию возможных военных действий. В 1941—1942 годах уже создавались карты проходимости местности для Польши, Германии; делался детальный комплексный анализ отдельных территорий — по сути, разведка за рабочим столом.

Тогда же, в 1940-х, начались географические исследования новых земель для зернового производства — освоения целины. Да, это были районы рискового земледелия. Но нужно же было перемещать зерновое хозяйство на восток! И были сделаны прекрасные работы по изучению Оренбуржья, юга Сибири, Казахстана, Киргизии — будущих районов развития сельского хозяйства.

— Выходит, даже в самые страшные времена государство географов не трогало?

— Отчего же? В конце 1940-х — начале 1950-х каток репрессий прошёлся и по ним. Да, это было не так страшно, как, скажем, сессия ВАСХНИЛ, практически разгромившая биологию. Но были гонения на академиков Льва Семёновича Берга и Андрея Александровича Григорьева; географов обвиняли в формализме, поскольку те создавали модели мира и оперировали «формальными» базовыми понятиями: «ландшафт», «географическая оболочка»… Научные журналы печатали об этом передовицы, рассуждали о географии «советской» и «буржуазной». Людей снимали с работы, ушёл с поста директора академик Григорьев, руководивший институтом почти 30 лет. В дискуссии по прогнозу изменений климата в связи с реализацией сталинского плана преобразования природы подверглись нападкам профессора В.В. Цинзерлинг и Д.Л. Арманд. Но Бог миловал — острых репрессий не было.

Потенциал науки сохранился, и в 1950-е годы дали старт нового этапа развития теории географии и её взаимодействия с практикой… После войны наконец начались теоретические дискуссии о предмете и целостности географии, о взаимосвязях её физического и экономического крыла. А вот в 1960-е появились признаки кризиса.

С «оттепелью» чуть-чуть приоткрылся железный занавес, появилось больше возможностей знать, что делают коллеги-географы в других странах. И выяснилось: мы отстаём в главном — в понимании места и роли человека. Экономгеографы восприняли эту ситуацию более остро.

Заговорили о том, что физическая география у нас доминирует, а социально-экономическое крыло надо развивать. Была интересная дискуссия в центральных газетах, заговорили о создании в стране Географической службы, о необходимости учёта территориальной структуры в развитии регионов. Всё это действительно дало экономической географии стимул развития.

Потом начались космические исследования. Появились новые методы исследования Земли из космоса — огромная помощь всем отраслям географии, прежде всего картографам. Институт сразу к этому подключился. Начались интереснейшие работы по освоению Арктики, был Международный полярный год (1957—1958). В нём участвовали практически все наши теперь выдающиеся гляциологи, климатологи и гидрологи. Зимовали в Антарктиде, на Новой Земле, на Земле Франца Иосифа… Сейчас они ходят по институту как живые легенды. Наш директор, академик Владимир Михайлович Котляков, получил первое боевое крещение в те годы на Новой Земле и в Антарктиде.

Во время проведения последнего Полярного года в 1957—1958 годах мировая наука знала о полярных регионах не больше, чем о поверхности Марса. Но в наши дни Арктика и Антарктика стали лакмусовой бумажкой климатических перемен — всё происходящее в глобальном масштабе сказывается на них в первую очередь.

Читать дальше Международный полярный год дал начало целому направлению исследований института, связанных с изучением ледников, — гляциологии. Отдел гляциологии у нас и сейчас один из крупнейших, а были годы — доходил и до 100 сотрудников. Представляете, исследовались ледники всей Евразии — Кавказа, Алтая, Тянь-Шаня, Памира, Сибири, Дальнего Востока, Арктики… По результатам экспедиционных поездок институт создал «Атлас снежно-ледовых ресурсов мира», получивший Государственную премию в 2001-м. Началось освоение новых регионов в связи с добычей нефти и газа. Появился наконец интерес к процессам в районах старого освоения. Ведь человек меняет природу, и география должна найти объяснение этим изменениям.

Что касается перестройки и всего, что после… Институт, по-моему, прошёл испытания этих 20 лет вполне достойно: пережил реорганизации, сокращения, уход молодёжи… Всё было: и низкие зарплаты, и отсутствие финансирования… Не было одного — отсутствия социального заказа. Было невнимание — как ко всей академии, как к науке вообще. Но наука держалась и держится. Сейчас мы постарели, у нас средний возраст зашкаливает, — но о невостребованности и речи нет.

— Сакраментальный вопрос: и чем же всё-таки заняты географы сейчас, когда «всё» открыто?

— Они востребованы во всех направлениях. Идёт речь об охране природы? Не миновать географов с их комплексным подходом. Размещение хозяйства? Опять нужны географы: никто лучше их не подскажет, как этот процесс оптимизировать. Транспорт? Сам Бог велел: строительство линейных сооружений, системы планирования транспортных магистралей — везде географы должны сказать своё слово. Мониторинг состояний среды, в том числе из космоса? То же самое: это не столько технические решения, сколько интерпретация получаемых данных. Можно ведь что угодно и как угодно наблюдать, но не понимать, что происходит. И это опять задача географов — дешифровать изображения, выявить закономерности, находить причины изменений, передавать информацию тем, кто принимает решения.

Кстати, открыто далеко не всё. Более того, мир — как кипящий котёл: в последние десятилетия в нём всё меняется. И причиной тому не только человек. Меняется климат, а с ним конфигурация берегов, идёт осушка земель — возникают новые территории, уходят арктические льды — становится иным облик Арктики. В горах тают ледники, появляются новые пространства — надо понять, что там происходит.

На фоне изменений климата идут инвазии чужеродных видов растений и животных. Вы знаете, например, что в Европе гнездятся попугаи? Что в нашей стране полторы тысячи новых видов, пришедших не то что из соседних стран — с других материков? Что идёт перемешивание флор и фаун? В Арктике перестраивается вся биота. Виды расселяются с юга на север, с запада на восток… Формируется новый облик планеты. Тот, кто не видит этого и говорит, что география — наука прошлого и её пора убрать из школьного и вузовского образования, — слепец.

Серьёзный социальный заказ сейчас связан с проблемами изменения климата и адаптацией к ним людей, хозяйства, природы. Кстати, версия о том, что многие крупнейшие цивилизации погибли из-за глобальных климатических изменений, — вещь доказанная. Так погиб великий Египет, куда теперь так любят ездить наши туристы. Серия сухих лет — высох Нил и соединённые с ним пойменные озёра, прекратились разливы, на аграрные земли перестал поступать плодородный ил. Начались неурожайные годы, наступил голод, вымирание и исход народов. Сходная картина была в древних государствах Азии.

Глобальное потепление, о приближении которого так давно предупреждали климатологи, не только наступило, но и прошло точку перехода: даже если прекратить выбросы углекислого газа, температура атмосферы ещё длительное время не вернётся к показателям, которые были в доиндустриальную эпоху.

Читать дальше Чтобы такого не случилось и с нами, географы разрабатывают системы превентивных мер адаптации к этим переменам. Вы не думайте, что всё просто: было у нас холодно, станет тепло — и будем бананы выращивать. Да какие там бананы?! Изменения климата — это прежде всего рост числа катастроф, природных и техногенных, растепление мерзлоты, в которой проложены большинство наших нефте- и газопроводов. А неповоротливое отечественное сельское хозяйство может приспособиться к потеплению, когда уже начнётся цикл похолодания.

Понятно, что в таких случаях человек обращается к тем, кто исследует природу и научно поддерживает принятие решений. То есть к географам.

Географы разрабатывают прогнозы перед Олимпийскими играми в Сочи: какие будут в 2014 году осадки, как себя поведут горные ледники Кавказа, как повлияет строительство в Красной Поляне на развитие природных и техногенных катастрофических явлений… Природа региона будет развиваться иначе…

— Иначе, чем теперь?!

— Конечно. Это низкочастотные, краткосрочные изменения климата. Ведь помимо общего тренда потепления есть и малые циклы изменений. Их можно с определённой долей вероятности прогнозировать на ближайшие десятилетия: есть столетние ряды инструментальных наблюдений, и они позволяют говорить о том, какая частота изменений может быть задана в перспективе.

За последние 10—20 лет у нас появились и новые направления. Например, целая группа под руководством известного географа и политолога Дмитрия Орешкина занимается географией выборов в нашей стране. Это раздел политической географии: проявление географического детерминизма — если, конечно, выборы не подтасовываются — в результатах голосования.

— А сказывается?

— Конечно! Ясно ведь, что, скажем, Север, юг и Дальний Восток голосуют по-разному. Депрессивные регионы консервативны. Технологически продвинутые и регионы-доноры поддерживают либералов. Это хорошо видно. Наш второй заместитель директора Александр Беляев, известный ведущий НТВ, с группой Орешкина участвовали в создании Государственной автоматизированной системы «Выборы», в картографическом обеспечении хода выборов. Анализом их результатов, географией электората у нас занимается группа «Меркатор», она работает с НТВ, визуализирует географические образы.

В институте создана лаборатория политической географии, её возглавляет профессор Владимир Колосов, вице-президент Международного географического союза. Они занимаются в том числе и географией приграничного сотрудничества. Такого направления раньше не было, а сейчас это целая отрасль знаний.

Граница — это мембрана, где действуют разнонаправленные процессы: «втягивания» и «выброса». Экономика таких регионов сильно зависит от трансфера — товаров, энергии, веяний, влияний. Взгляните на берега реки Амур. Китайские — колоссальная плотность населения, миллионные города. Наши — депрессивная экономическая пустыня: там просто ничего нет. А ведь потенциал для развития сельского хозяйства, производства один и тот же.

— Значит, источник различий — сугубо культурный?

— Бескультурный, я бы сказал. Почти всё дело в абсолютном неумении управлять, в отсутствии географического мышления у региональных властей. Здесь может помочь только география: комплексно оценить пространство, территорию, ресурсный потенциал, возможность принятия решений. Регионы сейчас развиваются там, где она привлекается, где есть стратегическое территориальное планирование на основе географических исследований.

— Например, где?

— Из того, что я видел, могу назвать Белгородскую область, Ханты-Мансийский автономный округ, Краснодарский край. В некоторых сибирских регионах хотя бы занимаются стратегическим планированием. Ведь мы, особенно последние два десятилетия, живём без чёткой стратегии развития. Нет ориентира, куда двигаться.

Удивительно ли? У власти сейчас 60—70% бывших силовиков. Да, они опытные, знающие, дисциплинированные специалисты. Но для них стратегическое мышление — это профессиональная непригодность. Они тактики. Для них думать о будущем — значит идти против своей доктрины.

А у географов как раз есть стратегическое мышление. Географ — человек, который видит своё пространство и задаётся вопросами: какова должна быть модель будущего, к чему стремиться? Что за общество мы намерены создавать? Что будет в Арктике, на Урале, у западных границ, у восточных? С кем и как дружить?.. На основе чёткого анализа, районирования проблем, хозяйства, оценки миграции населения всё это можно предсказывать.

Пространство — такой же элемент развития, как и время. Время нас дисциплинирует, заставляет успевать: в мае посеять, в сентябре собрать, уложиться в известные природные циклы… Свои закономерности и у пространства. Где можно что-то развивать, где нельзя, как проложить кратчайший путь между точками А и Б. Всё это — стратегическое мышление, которое проецируется на пространство. Вот что такое география.