http://93.174.130.82/digest/showdnews.aspx?id=a1bd54e0-bce4-4d0f-886d-ee107f7b78b0&print=1© 2024 Российская академия наук
История застоя
В Новой Третьяковке прошла выставка «Ненавсегда. 1968–1985», посвященная искусству эпохи застоя, — вторая в ряду выставок послевоенного искусства СССР (первой была выставка искусства оттепели). Музей обещает, что нас ждет еще выставка искусства времен перестройки.
Название выставки перекликается — и ясно, что не случайно, — с названием книги российско-американского антрополога Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось», также посвященной периоду застоя. В определенном смысле выставка стала своеобразной иллюстрацией к этой книге.
Но в год 30-летнего «юбилея» распада Советского Союза тема застоя заслуживает обсуждения не только в связи с выставкой, ведь именно застой послужил поводом к перестройке, которая закончилась крахом страны, отмечает политолог, публицист Александр Механик.
Сразу заметим, что последующие соображения — это, скорее, наброски к теме, чем ее последовательный разбор.
На смену оттепели
Застой пришел на смену оттепели — времени, когда в СССР произошла перестройка власти из неограниченно тоталитарной в умеренно авторитарную. Что в условиях тогдашнего Советского Союза было воспринято как невиданное освобождение — освобождение бытовое, политическое, художественное. Чувство свободы и энтузиазм от ее осознания стали главным содержанием искусства того времени.
Тогда же СССР стал второй по мощи экономической, военной, научной и культурной державой мира. И на этот период пришлись самые выдающиеся достижения Советского Союза в области науки и техники: запуск спутника, полет человека в космос, фотографирование обратной стороны Луны, строительство первых атомных электростанций и атомных ледоколов, гражданских реактивных самолетов, строительство первого токамака, разработка Николаем Басовым и Александром Прохоровым основ квантовой электроники. И многое другое.
Это же время породило во всем мире, не только в СССР и странах социалистического лагеря, особенно среди левых партий и движений, надежды на возможность создания общества, в котором справедливость и экономическое процветание будут сочетаться со свободой.
Почему же столь успешный период развития страны закончился для ее руководителя отставкой, а для страны — застоем? На наш взгляд, у этого явления было две стороны: застой в идеях и застой в экономике, проявлявшийся не столько в цифрах ВВП, сколько в тотальном дефиците.
При всех успехах, о которых мы сказали выше, они не относились к сфере потребления, и хотя тотальный дефицит наступил уже к концу застоя, скудость сферы потребления для рядового гражданина была притчей во языцех. Ситуация трагически ухудшилась после неурожая 1963 года, усугубленного борьбой Никиты Хрущева с личными хозяйствами колхозников. Это привело к падению авторитета и популярности Хрущева, что называется, в широких народных массах (до этого они у него, безусловно, были), усугубленного хаотическими реформами и кампаниями вроде кукурузной эпопеи и разделения органов власти и партийных органов на промышленные и сельские. И это, конечно, вызывало раздражение в правящей элите, уставшей от того, что потом было названо волюнтаризмом Хрущева.
Но, возможно, самое главное, что настроило высшую элиту партии против Хрущева, — это введенная им на XXIV съезде КПСС в устав партии норма о том, что «при выборах партийных органов соблюдается принцип систематического обновления их состава и преемственности руководства». На каждых выборах состав Центрального комитета КПСС и его Президиума должен был обновляться не менее чем на четверть. А члены Президиума могли избираться, как правило, не более чем на три созыва подряд. Фактически над высшим руководством партии, а значит, всей страны нависла угроза, что на ближайшем съезде партии их полностью поменяют. Можно сказать, что после десятилетий витавшей над ними в годы культа личности и волюнтаризма опасности как минимум слететь в любой момент с поста руководство страны и вообще весь чиновный люд просто мечтали о застое, и именно поэтому он стал неизбежным. И не случайно нормы о сменяемости руководства были отменены на следующем съезде партии, прошедшем уже без Хрущева.
Автор этих строк поступил в институт в 1965 году и на первом же общем комсомольском собрании выслушал восторженное выступление первого секретаря райкома комсомола, довольно молодого человека, лет тридцати, недавно окончившего этот институт. Он рассказывал о каком-то собрании, на котором выступал Брежнев. О том, какое нас ждет впереди счастливое время стабильности, спокойствия и уважения к кадрам. И если об этом мечтали комсомольские вожаки, то уж тем более мечтали их старшие товарищи.
Во главе застоя
Эпоха застоя в определенном смысле самая удивительная часть истории Советского Союза, когда к власти в стране, казалось бы пропитанной идеологией, пришли люди, знавшие ее только на уровне затверженных формул. Хрущев тоже не был знатоком идеологии, но он был ее энтузиастом и вырос как партийный деятель в атмосфере ее постоянных обсуждений в 1920-е и 1930-е годы, а сменившие его люди были фактически к идеологии полностью безразличны. Даже серый кардинал советской идеологии Михаил Суслов, конечно читавший классиков, знал их, как некоторые религиозные люди знают религиозные тексты: они могут выучить их наизусть, но неспособны объяснить их, а лишь манипулируют цитатами. Как со слов Федора Бурлацкого, работавшего в те времена консультантом ЦК КПСС, рассказывает Алексей Юрчак, «Суслов, отвечавший в политбюро за идеологию, пользовался одними и теми же цитатами из работ Ленина для того, чтобы обосновать различные, подчас даже противоположные идеологические решения. Для этого в личном кабинете Суслова располагалась огромная картотека с короткими цитатами из ленинских работ и выступлений на все случаи жизни». Такая вот идеология в картотеке.
Известно, что, когда Леонид Брежнев пришел к власти и ему принесли первый доклад, с которым он должен был выступать, он, увидев в докладе цитаты Маркса, засмеялся и сказал: «Ну кто поверит, что Леня Брежнев читал Маркса?» — и приказал убрать эти цитаты. Собственно, это все, что надо знать об отношении лидеров застоя к идеологии, которой они будто бы руководствовались. Хотя это не значит, что они не верили в перспективы того строя, который сложился в СССР, и в его преимущества перед западным строем. Хотя бы потому, что им, выходцам из народных низов, удалось достичь самых больших высот власти, что, как они считали, в других странах невозможно. В этом они видели успешность и справедливость советского строя. И я помню студенческие разговоры во время поездок «на картошку», где тоже звучали такие мысли. Но вожди застоя совсем не хотели «сказку сделать былью», к чему их призывали вожди прошлого. И они точно не хотели «штурмовать небо». Они хотели спокойствия.
Алексей Юрчак в своей книге называет это явление «вненаходимостью», которую он определяет как «одновременное существование внутри дискурсивных и ритуальных форм системы и за пределами ее буквальных смыслов», что позволяло советским гражданам «игнорировать буквальный смысл авторитетных высказываний и ритуалов системы, но в то же время быть вовлеченными во многие культурные ценности, практики и интересы, которые система поддерживала и делала возможными».
Хотя такое существование было, по мнению Юрчака, способом жизни рядовых граждан, но, заметим мы, оно стало возможным именно потому, что распространялось и на высшее руководство страны.
Но откуда взялись в государстве, казалось бы, идеологизированном до предела, такие лидеры. Ответ прост: это были дети, если так можно выразиться, 1937 года, пришедшие на очищенные в ходе Большого террора места. Очищенные от людей, как раз проникнутых идеологией, которые именно в силу своих идеологических убеждений и благодаря совершенной ими революции открыли для этих представителей низов социальные лифты невиданных возможностей.
Может быть, именно поэтому эти «дети 1937 года» не понимали слов о застое, не понимали причин копившегося недовольства: если перед каждым открыты такие возможности, какие были открыты перед ними, чем можно быть недовольными? Но они не осознавали, что именно они в значительной мере и перекрыли эти лифты для последующих поколений. Кстати, тот секретарь райкома комсомола, о выступлении которого я рассказал выше, сумел совершить серьезный карьерный шаг только уже в 1986 году, когда Ельцин сделал его первым секретарем одного из московских райкомов партии. То есть через двадцать лет после того выступления.
Еще одну характеристику партийной и государственной верхушки того времени отметил известный российский социолог Андрей Андреев, который писал, что именно в силу того, что она была сформирована почти исключительно из выдвиженцев-практиков периода первых пятилеток, в большинстве своем она состояла из людей, у которых не сформировался вкус и внутренняя склонность к интеллектуальной деятельности. «Признавая в принципе важность науки, образования, культуры, они не только толковали последние в упрощенно утилитарном духе, но и подчас пытались механически следовать схемам, хорошо знакомым им со времен молодости».
Они действительно не были интеллектуалами, но относительно утилитарного подхода советских лидеров к науке и культуре можно поспорить. Скорее они относились утилитарно к идеологии. А вот важность культуры они очень даже понимали, собственно, именно отсюда их стремление к тотальному контролю над ее проявлениями. А что касается науки, то эти не самые образованные люди смотрели на науку значительно шире и со значительно большим пиететом, чем многие современные политики, и значительно больше доверяли ученым. Как рассказывал в интервью «Эксперту» покойный академик Анатолий Логунов об отношении высокого партийно-советского начальства к науке, «они понимали, что фундаментальная наука необходима в государстве, потому что она питает всё. Хотя конкретного применения в данный момент она может и не иметь… Когда я приходил к Славскому, министру среднего машиностроения, он говорил: «Хотя ты мне ничего практического не обещаешь, но я твою науку уважаю». И всегда шел навстречу. Потому что он считал: сегодня это чистая наука, а завтра, в другом, может быть, направлении, даст прикладные результаты». Хотя ясно, что во многом такому отношению к науке этих людей научил ракетно-ядерный проект.
Проблема, однако, оказалась в том, что «лидеры» застоя, во-первых, не справились с его главными проблемами: нарастающим, как мы уже отметили, тотальным дефицитом товаров народного потребления и продовольствия. И во-вторых, недовольством гуманитарной и творческой интеллигенции, ползучей реабилитацией, как те считали, Сталина, которая была естественна для этих «детей 1937-го», а также бессмысленными ограничениями их творческой свободы. И все это наложилось на разочарование широких народных масс в коммунистической идеологии, которая так и не дала им обещанного благополучия.
Но именно деидеологизация режима стала одной из причин того, что советское общество прониклось ощущением застоя. За десятилетия советской власти советские граждане привыкли, что перед ними постоянно рисовали перспективы выдающихся достижений, которые неизбежно будут, надо только поднапрячься. И эти достижения были налицо, даже если давались ужасной ценой.
Как пишет поэт и критик Игорь Гулин в своей статье, опубликованной в каталоге-альбоме выставки, «на протяжении полувека Советское государство существовало в радикально модерном времени. Его целью было преображение мира и человека. Эта задача требовала постоянного возобновления чрезвычайного положения. Настоящее сжималось, приносилось в жертву революционному рывку от прошлого к будущему. Идеальный советский человек измерял свою жизнь ходом большой истории. Он был участником движения от революции к коммунизму, постоянно оглядывался назад и вглядывался вдаль. Перед его глазами стоял горизонт утопии, и любые жертвы были освящены этой сияющей перспективой».
Фактически отказавшись от лозунга строительства коммунизма в ближайшей перспективе, «лидеры застоя» не сумели предложить ничего привлекательного взамен.
В те годы не проводились социологические исследования. И поэтому трудно сказать, какой процент советских людей верил в коммунизм. Но как человек, проживший эти годы в сознательном возрасте, могу сказать, что многие действительно верили в возможность существенного повышения уровня жизни, тем более что значимые признаки этого были налицо, например гигантский рост жилищного строительства, нараставшая автомобилизация населения, появление большого количества новых высокотехнологичных по тем временам товаров. Хотя и многое из этого было в дефиците. Но годы шли, а проблемы не решались, и то, что в 1960-е казалось достижением, в 1970-е стало привычным, а новых перспектив не открывалось. Собственно, именно это ощущалось как застой.
Жизнь под застоем?
Хотя слово «застой» стало фигурировать в общественных обсуждениях с момента прихода к власти Михаила Горбачева. Слова о застое впервые прозвучали в его докладе XXVII съезду КПСС, который состоялся в феврале 1986 года, причем прозвучали несколько раз и в разном контексте: по отношению к методам управления, идеологии, социальной политике, кадровой политике и, наконец, в оценке всей деятельности партии.
Но в чем же состоял этот застой? Когда мы пытаемся ответить на этот вопрос, мы сталкиваемся с настолько противоречивой картиной, что на него, оказывается, невозможно однозначно ответить.
Мне, например, вспомнилась история с последним посещением института, в котором я работал, министром электронной промышленности Александром Шокиным, который любил наш институт как витрину лазерного прогресса и больших советских достижений мирового уровня, регулярно приезжал к нам и даже пристроил к нам своего сына. Последний раз он приехал незадолго до своего увольнения, где-то ближе к концу 1985 года, прошелся, как всегда по институту, зашел и к нам в лабораторию, к которой, по моим впечатлениям, он питал особую слабость. Это была черта министров того поколения — они знали в лицо и по имени не только руководителей, но и очень многих ведущих сотрудников подведомственных институтов и заводов, не говоря уже об их работах. Но неожиданно министр не пошел дальше, а сел и завел разговор о проблемах и об успехах отрасли, от которого у меня в памяти осталась только одна реплика: «Говорят о каком-то застое. Какой застой, где они его видели? Наша электронная промышленность растет на двадцать пять процентов в год». И хотя тогда у меня самого слова о застое не вызывали отторжения, я запомнил эти слова, потому что и в них была своя правда. По крайней мере, в своей работе, прямо скажем, на переднем фронте науки и техники, а занимался ваш покорный слуга лазерным приборостроением, мы застоя и какого-либо отставания от пресловутого Запада не чувствовали.
А президент РАН Александр Сергеев вспоминал, что как-то на конференции в Штатах в начале 1990-х он услышал от американского физика такой пассаж: «В Америке бытует мнение, что все, чем мы тут занимаемся сейчас, предложили советские ученые еще в семидесятые-восьмидесятые годы. Это неверно. Некоторые идеи они предложили еще в шестидесятые». То есть и в советской фундаментальной науке застоя не чувствовалось. Можно уверено сказать, что у нас была великая наука, если не во всех, то в очень многих областях.
И это было не случайно. Андрей Андреев характеризует советское общество 1960‒1980-х годов как «общество образования». В частности, возможность получить высшее образование практически для любого выпускника школы стала одной из основных ценностей российского общества. И это было частью тех возможностей вовлечения в культурные ценности, практики и интересы, которые были у советского человека, и о которых пишет Юрчак.
И власть не просто стремилась предоставить гражданам максимальные возможности для получения образования, но даже настаивала на этом. А иногда и заставляла. Очень характерная ситуация описана в кинофильме «Большая перемена», когда от рабочих, а особенно от среднего руководящего персонала заводов, просто требовали завершить свое образование, если его не хватало, в школах и институтах, оказывая на них всяческое давление — и административное, и через общественные организации. Трудно представить это в какой-либо другой стране мира, да и в современной России. Более того, например, у нас в институте сотрудникам предлагалось получить второе высшее образование, и не где-нибудь, а, например, в МГУ, причем, конечно, бесплатно, если первое не соответствовало профилю института или сам сотрудник хотел повысить свою квалификацию.
Однако расширенное воспроизводство «общества образования» стало порождать социальные противоречия, поставившие политическую элиту страны в тупик: люди становились образованнее, а новых перспектив власти перед ними не открывали. В результате интеллигенция все более болезненно переживала несоответствие между реальными жизненными перспективами и социальными ожиданиями, между представлениями о «правильной» социальной иерархии, справедливом вознаграждении усилий, потраченных на учебу и освоение профессии, и реальностью, что порождало если не отчуждение от советской системы, то напряженность в отношении к ней.
При этом Андрей Андреев отмечает: несмотря на все то, что пришлось пережить советскому обществу, школа как бы конституировалась в некий «светлый мир», находившийся в неявном противостоянии проблемам внешнего мира. И это не случайно. Именно в школе такие стороны коммунистической идеологии в ее советском изводе, как прогрессизм, сциентизм, акцент на важности образования и обещание светлого будущего, проявлялись наиболее сильно. Все, кто учился в советской школе, помнят развешанные всюду лозунги: «Учиться, учиться и учиться», «Любите книгу — источник знания» и другие подобные.
Но, может, еще важнее то, что советская школа воспитывала или, по крайней мере, старалась воспитать исключительно романтическое отношение к труду и к действительности: например, как символ такого отношения — праздник для выпускников «Алые паруса», после которого вчерашние школьники, часто неожиданно для себя, попадали в мир совершенно не романтический.
Но, возможно, в силу этого романтического отношения к действительности, не всегда осознаваемого и внушенного, в том числе оптимистической идеологией прогресса, в советском обществе сформировалось и особое отношение работников к своему делу. Не всех, конечно, но многих. Известный российский социолог Виктория Дубицкая в своей книге «Капитализм под копирку. Иллюзии эффективных менеджеров» на основе собственных исследований сделала вывод, что «российским рабочим и ИТР свойственна позиция эксперта, а не наемника. Как в известной притче: мы хотим не просто везти тачку, а строить храм». При этом она сделала интересное наблюдение, что в современной России, точнее России 1990-х, противники реформ среди работников обследованных ею предприятий энергетики были скорее носителями «идеологии экспертов», в то время как ее сторонники — носителями «идеологии наемников». Может, именно в этом корень многих наших современных проблем.
Известный американский социолог Лоуренс Харрисон, специалист в области влияния культуры на общество, в своей книге «Евреи, конфуцианцы и протестанты. Культурный капитал и конец мультикультурализма» привел интересную классификацию ценностей, присущих культурам прогресса, тому же протестантизму, которые при ближайшем рассмотрении кажутся исключительно похожими на коммунистические добродетели, воспитываемыми советской властью. Приведем основные из них:
— рациональность и стремление к достижениям
— вера в способность человека изменить свою судьбу к лучшему;
— сосредоточенность на будущем, способствующая планированию, пунктуальности, откладыванию получения удовлетворения на будущее;
— практическое отношение к знанию;
— этический кодекс жесткий, но его нормы реалистичны;
— важность хорошо сделанной работы;
— важность образования;
— творческий подход к образованию и работе;
— внутренняя мотивация к труду, реализация принципа «жить, чтобы работать»;
— труд — источник успеха.
Так разве это не то, о чем мы писали выше, не то, чему учили в советской школе? Мы тоже знаем, что «коммунизм — светлое будущее всего человечества». Уважение к знаниям и образованию — такого сциентизма, как при советской власти, наверное, не было никогда и нигде в мире. Внутренняя мотивация к труду — это уж совсем по-нашему. Как говорил Хрущев, «коммунизм и труд — неотделимы. Человек красив и славен своим трудом, своими делами, тем, что он создал, что совершил». То есть оказывается, что Советский Союз был страной победившего протестантизма. Не было только предпринимательства. К сожалению, получилось так, что, когда в России появилось предпринимательство, пропал протестантизм.
Идейный застой и интеллигенция
Определение брежневской эпохи как эпохи застоя, хотя и было дано Горбачевым, по-настоящему было внесено в общественное сознание, конечно, интеллигенцией, которая это сознание формирует.
Собственно, выставка «Ненавсегда» — о том, как воспринимала это время творческая интеллигенция и что именно она вносила в общественное сознание.
Роль интеллигенции в формировании массового сознания хорошо понимал вождь нашей революции, которому часто приписывают сугубо отрицательное отношение к интеллигенции, памятуя известное его выражение о том, что интеллигенция «не мозг нации, а г-но», а также напоминая о пресловутом «философском пароходе». Хотя это скорее говорило о его обиде на интеллигенцию, которая звала к революции, а когда революция совершилась, ее глашатаи испугались и выступили против нее. Достаточно вспомнить, что писал один из самых известных либеральных глашатаев Дмитрий Мережковский: «Во всякой революции наступает такая решительная минута, когда кому-то кого-то надо расстрелять, и притом непременно с легким сердцем, как охотник подстреливает куропатку. А если возникает малейшее сомнение, то все к черту летит — революция не удалась». И он же проклял революцию. И даже дошел до того, что уже в эмиграции фактически поддержал Гитлера в его походе на Россию.
На самом же деле Ленин еще в своей знаменитой работе «Что делать?» сформулировал свое видение важнейшей роли интеллигенции в формировании общественного сознания. И хотя он имел в виду роль, которую играет интеллигенция в формировании социалистического сознания рабочего класса, это верно в любом случае. Тем более что Ленин объяснял: если такой социалистической интеллигенции не найдется, рабочее сознание будет формироваться буржуазной. И в любом случае без интеллигенции дело формирования массового сознания не обойдется.
Такое понимание роли интеллигенции, верное, конечно, для любой страны, было тем более верным для России, с особым представлением самой интеллигенции, о ее особой, просветительской роли в обществе. И в этом большевики, лидеры которых были плоть от плоти интеллигенции, совпадали с ней. А в последующем так же совпадали советская власть и интеллигенция, в том числе оппозиционная. Только каждая сторона претендовала на свою гегемонию в просвещении народа.
И именно из понимания роли интеллигенции в формировании общественного сознания уже после революции советская власть сделала радикальный вывод: несоциалистическую интеллигенцию, в первую очередь гуманитарную, изолировать, а то и выслать; нейтральную, особенно научно-техническую, и гуманитарно-социалистическую — поднять, одновременно приняв меры по формированию новой, советской, заведомо социалистической интеллигенции. Отсюда, с одной стороны, «философский пароход», а с другой — создание Института красной профессуры и Свердловского университета, которые должны были стать советским подобием Царскосельского лицея. Интересно, что известный историк Дмитрий Петрушевский, которому предложили преподавать в ИКП, отказался именно потому, что увидел в нем привилегированную институцию, заявив, что в лицеях он не преподает.
Сталин, собственно говоря, продолжил эту линию, внеся в нее присущую ему брутальность, не высылая за границу, а репрессируя, а то и уничтожая заподозренных в нелояльности представителей интеллигенции. Одновременно он поднимал и даже возвеличивал тех, кого считал полезными и важными, фактически отказавшись от деления интеллигенцию на старую и новую, записав всю ее в так называемую прослойку.
Хрущев, отказавшись от брутальных методов Сталина и разоблачив их, привлек симпатии интеллигенции, которая прощала ему даже выпады в адрес художников на выставке в Манеже или в адрес творческой интеллигенции и лично Андрея Вознесенского на встрече с интеллигенцией. Но содержательно отношение к интеллигенции как к источнику массового сознания, а значит, и источнику потенциальной угрозы при Хрущеве не изменилось.
Это отношение, казалось бы, сохранилось и при Брежневе, но изменилось главное: власть перестала быть источником новых идей даже для провластной интеллигенции. От брежневского Союза исходило ощущение не просто отсутствия идеологии, а отсутствия идей вообще. В общественной жизни, а более всего в жизни советской элиты возобладало то, что Маркс называл религией повседневной жизни. А это отозвалось моральным кризисом значительной части элиты и, как следствие, всеобщим цинизмом, который вырвался на общественную арену и стал эрзацем идеологии. Общественный цинизм, с одной стороны, делает элиту безразличной к изучению общества (зачем изучать то, что можно игнорировать?), а с другой — лишает ученого-гуманитария, чья деятельность посвящена изучению общества, энергии, моральной силы и научного энтузиазма, которые известный американский социолог Рэндалл Коллинз считает основой развития науки. А тем более это лишило моральной силы и энтузиазма широкие слои творческой интеллигенции Советского Союза, даже полностью лояльные советской власти. Тем более что и «лидеры застоя» не демонстрировали никакого энтузиазма, который был присущ советским властям предшествующего периода, а лишь сугубый приземленный прагматизм. Более того, идейной опоры лишились и идейные оппоненты власти — пустоте невозможно оппонировать. А в условиях подавляющей цензуры, которая зачастую сама не понимала, что именно она защищала, оставалось ерничание над этой пустотой.
Собственно, именно об этом рассказывают представленные на выставке «Ненавсегда» артефакты, где безыдейный советский официоз соседствует с отстраненностью, цинизмом и ерничеством. И это очень напоминает конец XIX века, только на этот раз в художественной среде не было даже передвижников, а современной «классике» соцреализма противостояла фактически только художественная сатира. Ведь самое заметное художественное движение критического искусства времен застоя — соц-арт, как ни относись к его художественным достоинствам — это чистое ерничество. Или, как сказано в манифесте соц-арта, «Соц-арт — это неверие в душевные эманации скромных тружеников искусства от Кочетова до Евтушенко и от Вучетича до Неизвестного». Однако и авторы соц-арта не продемонстрировали «душевных эманаций», в которые хотелось бы верить.
Но если художественная интеллигенция могла найти себя в ерничестве соц-арта, то гуманитарной было сложнее, и в поисках выхода из идейной пустоты одна ее часть обратилась к идеям из прошлого — религиозной философии и религии, а другая вновь, как и в конце XIX века, — к западным идеям. Естественно, таким, которые противостояли все еще формально господствующему в Союзе «марксизму-ленинизму», даже если это был модный тогда на Западе неомарксизм.
А дальше все развивалось в соответствии с тем, как во всем мире в периоды потрясений происходит обновление массового сознания: пустота старых идей подвергается осмеянию, которое окончательно их уничтожает. А интеллигенция, овладевшая новыми идеями, через свои интеллектуальные сети, которые, как показал Коллинз в своей работе «Социология философии», причудливым образом переплетены с системой социальных связей, внедряет эти идеи в сознание широких народных масс.
Застой и экономика
И этому способствовал все нараставший дефицит всего и вся, но в первую очередь товаров народного потребления, потому что именно их дефицит и чувствовало население. Специалисты же говорили о падении темпов роста советской экономики, что тоже, в конце концов, стало достоянием сознания масс. Тем более что налицо было явное отставание в массовом сегменте высоких технологий, хотя, как мы отмечали, именно в последние годы застоя они росли опережающими темпами.
Объяснение экономического застоя того времени требует отдельного большого обсуждения, кстати, по-настоящему не проведенного до сих пор, но, если попытаться найти подходящий образ для советской экономической машины из современной нашей жизни, то наиболее подходящий — это гигантская корпорация, составленная из многочисленных компаний-«дочек» — отраслевых министерств. Известно, что чем больше корпорация, тем труднее ею управлять, и вообще крупные корпорации склонны к окостеневанию. А уж если руководство той или иной корпорации оказывается неспособным управлять, а акционеры не могут сменить менеджеров, то судьба корпорации незавидна. Причем под управлением имеется в виду как способность к реформам, так и просто способность к административному управлению, которая советским аппаратом в те годы во многом была утеряна. В том числе в силу дряхлого состояния руководства корпорации. Автор этих строк году в 1980-м попал на прием к замминистра электронной промышленности (фамилию уже не помню) и был поражен тем, что в своем гигантском кабинете он сидел в валенках: старость не радость.
Можно было бы объяснить узость ассортимента товаров народного потребления сложностью планирования производства такого ассортимента, который наши граждане видели, попадая за границу. Все мы помним рассказы об обмороках, которые случались с особо чувствительными нашими соотечественниками, столкнувшимися на Западе с этим изобилием. Но невозможно объяснить регулярно и неожиданно наступавший дефицит самых обычных товаров: то бритвенных лезвий, то мыла, то зимних шапок и много чего еще. Проблема дефицита продовольствия выпадает из этого ряда — это особая проблема, требующая особого объяснения. Известный экономист Павел Медведев в одном из своих постов в фейсбуке объясняет возникшие трудности тем, что составить план такой сложности, который соответствовал бы масштабам советской экономики, а речь идет о 1970-х годах, было невозможно. И поясняет, что «сбалансированный план (скажем, годовой) в СССР никогда не составлялся из-за непреодолимых вычислительных трудностей, а следовательно, увеличение количества типосорторазмеров (этому слову меня обучили снабженцы) выпускаемой в стране продукции увеличивало хаос в управлении экономикой». Именно эти проблемы породили после появления компьютеров надежды на то, что их применение позволит решить проблемы планирования и соответствующие предложения со стороны виднейшего нашего ученого-компьютерщика академика Виктора Глушкова, которые были отброшены.
Но думается, что проблема была не только в вычислительных сложностях, но и в нараставшем административном параличе властных структур. К сожалению, их обновление во время перестройки не помогло, потому что в аппарате была утеряна какая бы то ни было мотивация. Существует немного способов мотивации к работе административного аппарата управления. Если речь идет о политической системе вроде советской, то это страх репрессий или, по крайней мере, увольнения и идеологический энтузиазм. В период застоя и то и другое было утеряно. Деидеологизация развалила систему не только политического, но и экономического управления. Более того, воцарился страх перед энтузиастами экономического развития, пытавшимися найти новые подходы к экономике снизу.
Достаточно вспомнить историю того же Глушкова, о которой мы написали выше, и еще более показательную историю Ивана Худенко. Крупный финансовый работник Совета Министров СССР в ранге замминистра, Худенко в 1960 году добровольно взялся провести экономический эксперимент в совхозах Казахстана. Предложения его были очень просты: он предлагал систему полного хозрасчета и хозяйственной самостоятельности, а главное — реальную систему материального стимулирования. Эксперимент имел фантастический успех. Занятость людей и машин в совхозах сокращалась в 10‒12 раз, себестоимость зерна — в четыре раза. Об эксперименте Худенко восторженно писали газеты, снимали фильмы, однако никто не спешил применять его систему в масштабах страны. Более того, в 1970 году его совхоз был закрыт по распоряжению сверху. В августе 1973-го Худенко и его заместитель были осуждены по надуманному обвинению за «хищение государственной собственности» — к шести и четырем годам соответственно. Хотя даже после приговора продолжались протесты крупных хозяйственных работников страны по этому делу. А 12 ноября 1974 года Худенко умер в тюремной больнице. И это был не единственный случай наказания энтузиастов. Более того, борьба с инициативными людьми в экономике продолжалась и во время перестройки. Перефразируя слова Энгельса о терроре времен Французской революции, можно сказать, что это были по большей части «бесполезные жестокости, совершаемые для собственного успокоения людьми, которые сами испытывают страх».
А ведь страна во многих направлениях своего развития стояла на пороге серьезного прорыва, о чем, в частности, говорят успехи наших ученых в науке и технике, о которых мы писали выше, и многочисленные идеи экономического рывка. Но страх парализовал элиту, а когда она вдруг решилась на перемены, то оказалась неспособна к ним, как в силу того, что не знала и не понимала страну по причинам, которые мы уже назвали, так и в силу полной потери административных способностей. И эти факторы все еще во многом довлеют над нашей элитой.
А что нам до этого…
Главный вывод, который можно сделать из истории застоя, состоит в том, что идейная пустота власти неизбежно порождает поиск новых идей интеллигенцией «на стороне». И его результаты могут быть неожиданными для власти, в том числе потому, что интеллигенция неизбежно «внесет» их в сознание широких народных масс — и не то чтобы она этого специально хочет, а просто в силу особенностей своего существования (к слову сказать, это наглядно демонстрируют и современные США). А неспособность власти предложить новые идеи и страх перед ними неизбежно порождают застой и в политике, и в экономике просто в силу деморализации как власти, так и граждан. А уж каким будет выход из застоя, в этом случае заранее предсказать невозможно, все зависит от того, какие идеи победят в сознании интеллигенции, какие из них будут внедрены в сознание масс, и какие утвердятся в нем.