«Хотелось бы вернуться в академию 80-х»

Российские ученые ощущают повышенное внимание со стороны руководства, но испытывают дефицит в научной кооперации. При заметном усилении вузов в науку идет всего 0,5 процента их выпускников...

О плюсах и минусах современного состояния отечественной науки мы поговорили с директором Физического института им. Лебедева, членом-корреспондентом РАН Николаем КОЛАЧЕВСКИМ.

— Николай Николаевич, вы руководите институтом, имеющим широчайший спектр исследований, под вашим руководством работает около двух тысяч сотрудников. Вам, как говорится, и карты в руки — оцените, что случилось хорошего и не очень в нашей системе организации науки за последнее десятилетие.

— Оно началось с пресловутой реформы РАН, когда все академические институты в одночасье были переведены под управление ФАНО (Федеральное агентство научных организаций. — Авт.). Это был очень болезненный момент. Чиновники пытались установить другие принципы успешности институтов, их деление на категории.

Основной проблемой, на мой взгляд, было то, что ФАНО стремилось стимулировать развитие науки в стране исключительно управленческими методами при старом объеме финансирования. Деньги рассчитывали найти в результате оптимизации прежней системы институтов, закрыв «неэффективные и ненужные». Это, по-моему, не сработало.

По опыту могу с полной уверенностью сказать: если не вкладывать, особенно в естественнонаучное направление, дополнительные ресурсы, одни управленческие методы ни к чему не приведут. Чтобы делать хорошую науку, надо привлекать людей дополнительными грантами, мегагрантами, закупать современное оборудование, строить новые лаборатории.

— Но нам ставили в пример, что в США легко прощаются с неэффективными организациями...

— Это так. Только забывали сказать, что, закрыв одно неперспективное направление, к примеру, плазменный токомак, они тут же открывали два новых и всех сотрудников с первого перебрасывали на новый фронт работы. У нас ничего подобного «сокращенным» научным сотрудникам не светило — кто-то из них в итоге покидал страну, кто-то уходил в другие сферы деятельности. В результате сейчас нам остро не хватает кадров. Мы до сих пор переживаем поколенческий кризис, который особенно ощущается в области физики твердого тела, в микроэлектронике.

Ослабшее твердое тело

— Почему именно в этой области?

— Потому что она была и остается очень востребованной во всем мире начиная со второй половины 80-х годов. И там, где были предложены лучшие условия для ее развития, туда специалисты и уезжали. Как вы понимаете, это была не наша страна. Странно, да? Самое востребованное направление в мире, все пользуются компьютерами, у каждого в кармане смартфон, а у нас в научном плане почти ничего нет, как с генетикой когда-то, — пустое поле.

Научных организаций, работающих сейчас в этом направлении, — по пальцам пересчитать. К примеру, в самом ярком, столичном регионе это Институт физики твердого тела в подмосковной Черноголовке, Институт физических проблем им. П.И.Капицы, наш ФИАН, созданный в начале 2000-х академический институт ИНМЭ, небольшие научные подразделения в вузах, таких как МГУ им. М.В.Ломоносова, МФТИ, МИЭТ, и ряде подведомственных Росатому структурах, но для физики твердого тела с ее широчайшим кругом задач это капля в море. Причем очень много теоретиков, а нужны экспериментаторы-практики, а это ведь база для микроэлектроники, и не только.

— В регионах, наверное, еще хуже?

— В регионах немного позитивнее — оттуда народ не столь активно выезжал за рубеж. Хотя в целом ситуация везде оставляет желать лучшего: среднее поколение выпало, остались только те, кому за 70, и зеленая молодежь, вчерашние студенты да аспиранты, которые только встают на научный путь.

Вот мы, организаторы, и ломаем голову, как успеть сделать так, чтобы подтянуть, увлечь молодежь в науку, пока на местах еще есть опытные наставники. И не просто увлечь, но мотивировать остаться здесь, стать настоящим новым поколением научных работников.

— Какие же меры принимаются в этом направлении?

— Сейчас много проектов по поддержке талантливой молодежи, и с каждым годом они множатся. Есть также попытка возврата наших бывших коллег из-за границы, под них создаются новые лаборатории, правда, масштаб этого вектора, увы, не соответствует масштабу проблемы. Тут хотелось бы привести в пример Китай с его мощной программой возврата соотечественников.

Кто развязывает руки молодым и талантливым

— Может, у вас есть свой рецепт по удержанию молодых сотрудников в институте?

— Как и во многих других научных организациях, удерживать их удается интересными задачами и созданием комфортной среды. К примеру, мы делаем ставку на ребят, которые только защитили кандидатскую диссертацию. Человек только вырос из коротких штанишек, а ему уже опытно-конструкторскую работу предлагают или серьезный проект, к примеру, создание космической научной станции «Миллиметрон», наш квантовый компьютер.

— Это тот компьютер, который дистанционно запускал президент страны?

— Да, запустили и промоделировали на нем простую молекулу. А ведь его сделали ребята, которым всем в районе 30 лет.

— Я так понимаю, эта работа делалась в рамках ОКР (опытно-конструкторской разработки). А что, если бы все пошло не так, как хотелось?

— Работа ведется в рамках Дорожной карты по квантовым вычислениям Росатома, очень ответственный проект под управлением Росатома и Минцифры. И вообще контроль за бюджетными средствами увеличился, денег дают в основном на ОКР. Что касается предыдущей стадии разработки — НИРа (научно-исследовательской работы. — Авт.), на нее мы, как правило, тратим деньги с госзадания. Они выделяются на три года, и в рамках этой работы институт не может отступить ни на шаг от запланированных исследований. К примеру, заявил измерить спектр какого-то вещества, значит, только им и должен заниматься. Если ты померяешь спектр другого, это тебе могут не зачесть. Поэтому ученые избегают импровизаций, хотя — мы это знаем из истории науки — именно случайности, движимые интуицией ученого, нередко приводят к удивительным открытиям.

— Это что касается свободного творчества ученого?

— Да, это один из его элементов. И, кстати, во времена старой РАН с этим было посвободнее, сейчас все более зарегламентировано.

— Как вы решаете эту проблему — ведь ученый должен творить?

— Научная среда пока подстраивается под существующие условия. В последние годы многие руководители осваивают искусство создания административно-научных барьеров, которые, как амортизаторы машин, должны защищать от ненужных булыжников на дороге, мешающих плавной езде. Такими амортизаторами являются руководители-профессионалы, которые сегодня существенную часть своей жизни тратят на сглаживание непонятных ситуаций, находясь в постоянном диалоге с чиновниками Минобрнауки. Именно они, беря на себя решение всех административных неувязок, развязывают руки научному коллективу — он может творить свободней.

В чем настоящая польза ученого

— До февраля 2022 года от всех исследователей для поднятия их показателей успешности требовали размещать статьи в ведущих зарубежных журналах. Как с этим обстоит дело сейчас?

— Я бы сказал, что мы до сих пор не договорились. Несмотря на то что прошло уже много времени, полтора года, с начала СВО и многие иностранные журналы запретили нашим сотрудникам публиковаться у них, все равно есть те, которые продолжают принимать наши статьи. Также есть так называемый белый список журналов, в которых рекомендовано публиковаться нашим ученым, — в нем перемешаны и зарубежные (среди них есть достаточно высокорейтинговые), и наши издания. Благодаря этому, кстати, существенно подрос рейтинг многих российских журналов, мы публикуем в них треть своих статей.

— То есть успешность ученого по-прежнему рассматривают в основном через призму публикационной активности?

— Получается, что так. Но и сами авторы, как настоящие творцы чего-то нового, как художники или композиторы, хотят, чтобы об их творении узнало как можно больше людей во всем мире. Но, с другой стороны, для страны сейчас особо остро стоит потребность в реверсивных технологиях. Это комплементарная задача. Мы должны разработать приборы или микросхемы, которые, скорее всего, кто-то уже сделал раньше нас. Перед теми, кто привык повышать свой рейтинг только статьями, встает вопрос — наука ли это, когда ты занимаешься известной технологией и поэтому не можешь опубликовать статью о новых результатах?

ИЛЬЯ СЕМЕРИКОВ НА ФОНЕ СВОЕГО ДЕТИЩА — 16-КУБИТНОГО КВАНТОВОГО КОМПЬЮТЕРА НА ИОНАХ ИТТЕРБИЯ.

— А вы как считаете?

— Считаю, что это тоже очень сложная научная деятельность, которая должна оцениваться по заслугам. И все сейчас ищут ответ на вопрос — как именно ее оценивать?

— А польза для страны уже не рассматривается в качестве веского аргумента?

— Вот именно сейчас такую систему оценки и пытаются наладить, нужна только соответственная экспертиза. Знаю, что новое руководство РАН прикладывает много усилий, чтобы донести до всех, что как реверсивные технологии, так и технологии в целом важны не меньше, а может, даже больше, чем наращивание публикационной активности. Но дьявол кроется в деталях. Нам говорят: «Покажите результат». А его зачастую сложно продемонстрировать.

— Почему?

— Потому что как только мы начинаем создавать что-то материальное, то у контролирующих структур (а таких масса — начиная от Минобрнауки и Роспатента и кончая прокуратурой) тут же возникает много вопросов. К примеру, создал ученый прибор для лечения онкологии — на него сразу начинают сыпаться вопросы, в частности, не потратил ли он лишних денег, проводил ли тендер, выбирая запчасти и соисполнителя работ, правильно ли запатентовал разработку, получил ли лицензии и т.д. Со статьями гораздо проще.

— Нередко дешевые запчасти оказываются низкого качества...

— В том-то и дело. А ученый должен чувствовать себя свободным в выборе инструментов, защищенным со всех сторон. К тому же — иметь право на ошибку.

— Слышала, что многие, не имея таких свобод, вынуждены отказываться даже от предлагаемых бюджетных денег за ту или иную работу. Это так?

— Многие ученые никогда не сталкивались с государственными требованиями по опытно-конструкторским работам, а когда узнают о них, оказываются не готовы работать, соблюдая море зачастую бессмысленных формальных требований и под прессингом контролирующих структур. Но тем не менее Минобрнауки запустило программу научного приборостроения, выделены деньги на создание литографов, криостатов растворения, квантовых сенсоров, ДНК-секвенаторов. По ряду направлений работа уже кипит.

— Кстати, как дела с первым российским томографом, который должен заменить импортные, ведь разговоры о необходимости его создания шли еще полтора года назад?

— Эта история, надеюсь, будет со счастливым концом. Около года назад мы передали нашу оригинальную разработку (она не относится к реверсивным) так называемому индустриальному партнеру — Росатому. Он привлек специалистов, которые под нашим научным руководством должны через 3 года начать поставлять отечественные МРТ в больницы.

— Есть ли сложности с комплектующими для будущего томографа?

— Это электроника, та, что отвечает за прием радиочастотного сигнала от тела пациента. Ее нам приходится разрабатывать с нуля.

— То есть китайцы ее не поставляют?

— Китайцы продают пока, но стараются делать это так, чтобы самим не подставиться да и свою технологию не передать. Все это затрудняет процесс и удлиняет сроки. Но в целом, если есть варианты кооперации, от них не надо отказываться.

— Это если знать, что зарубежный партнер на сто процентов надежен. А если в какой-то момент он таковым не окажется?

— Безусловно, в более дальней перспективе, эволюционно, мы должны стремиться к тому, чтобы многое делать самим. Те же китайцы в этом смысле уникальны, они долго работали, чтобы создать очень жесткий внутренний стержень собственной индустриальной независимости. Их сейчас пытаются прижимать, но успехи страны настолько яркие во многих областях, что по научной мощности КНР уже обогнала Европу и сейчас делит паритет разве что с США.

Мы же зачастую не можем освоить даже самое необходимое, которое к тому же лежит у нас под носом. Я недавно узнал, что при наличии огромных месторождений лития мы не только не изготавливали сами электрические аккумуляторы, но до последнего времени даже не думали разрабатывать эти месторождения! Только сейчас приступаем к этой работе.

Такой же критичной, на мой взгляд, сферой является производство своих светодиодов. Если нам откажутся их поставлять, мы что, на лампы накаливания снова будем переходить? Безусловно, из подобных тупиков хотя бы по ряду самых важных направлений надо как можно быстрее выходить, и, к счастью, нынешние руководители РАН, осуществляющие научно-методическое руководство всеми институтами страны, это понимают и ведут диалог с представителями власти в правильном ключе. А ведь еще совсем недавно «пробить» чиновников с их позицией «мы все купим» было почти невозможно.

ЕВГЕНИЙ ДЕМИХОВ — РАЗРАБОТЧИК МРТ-УСТАНОВКИ

Полпроцента — на науку

— Возвращаясь к теме кадров, скажите, увеличился ли процент выпускников вузов, которые выбирают в качестве своей профессиональной деятельности науку?

— Несмотря на то что науку в вузах подтянули благодаря ряду принятых программ, у меня есть беспокойство по поводу того, что количество ученых, мягко говоря, не растет. Хорошо, если 0,5 процента студентов идут сейчас в науку. И даже для этого мы прикладываем большие усилия.

— В чем же причина, если есть и программы, и немалые средства, которые идут на развитие высшей школы?

— Моя версия: мы просто недостаточно много рекламируем будущие условия наших ученых. А ведь они на самом деле уже неплохие.

— Вы можете пообещать им неплохую зарплату при приеме на работу?

— Я не могу сказать за все области науки (не исключаю, что где-то младшие научные сотрудники получают меньше), но в естественнонаучных НИИ, если молодой специалист активен, он получает в среднем по 60–70 тысяч в месяц.

— Что от него требуется за такие деньги?

— Медианный доход может обеспечить опубликованная статья, подключение к гранту. К примеру, даже бакалавры одного из вузов, где у нас имеется базовая кафедра, поступают к нам на стартовые 30 тысяч рублей. В процессе работы, если человек показывает себя с хорошей стороны, подключается к перспективным проектам типа квантового компьютера или протонного ускорителя для медицинских целей, его зарплата может подрасти до 100–200 тысяч рублей.

Кто зажжет новых Ландау

— Если бы был выбор, вы бы согласились сейчас на возвращение вашего института в лоно РАН?

— Думаю, что мне хотелось бы вернуться с институтом в ту академию, которую я в силу возраста не застал. Это 80-е годы, когда многие ученые отделения физических наук были молодыми и горели идеями, когда были живы Виталий Лазаревич Гинзбург, ученики Льва Давидовича Ландау, полный сил Александр Федорович Андреев, когда расцветала школа лазерной физики под руководством Николая Геннадиевича Басова и Алексея Михайловича Прохорова, когда Николай Семенович Кардашев грезил проектом «Радиосатрон».

Сейчас нам, физикам, не хватает буйных в хорошем смысле этого слова, какими были тогда названные мной люди. А такими могут быть в основном молодые. Приведу вам пример из своей практики. Лет пять назад, когда я читал лекции по квантовой информатике в МФТИ, приходит к нам парень с направления теоретической физики и говорит: «Я хочу делать квантовый компьютер». «Как же так? Ведь ты еще вчера грезил столкновениями черных дыр и изучением Вселенной! — говорю я ему. — Это разные сферы, потянешь ли?» Он стоит на своем. Пришлось поддержать, и после к нему примкнули еще человек пять, образовалась целая группа, которая начала заниматься любимым делом. А в 2023 году, спустя всего пять лет после нашего диалога, Илья Семериков уже докладывал самому Владимиру Владимировичу о создании квантового компьютера.

— А если бы вы его не поддержали, не заметили?

— Таких людей надо замечать. Они как тепличные растения из оранжереи: растут и только и делают, что набираются знаний. Сначала 11 лет в физико-математических классах, потом, победив в олимпиадах, поступают в передовой вуз, где еще пять с лишним лет учатся, не имея даже времени смотреть на девушек. После они попадают в академическую среду и в идеале должны заниматься там тем, для чего их растили, — научным творчеством. Они плохо разбираются в окружающем мире, но очень хорошо знают, что им интересно и в чем они по-настоящему сильны.

— Вы тоже таким были?

— Да. Я во многом по-настоящему стал разбираться, став руководителем: обычная жизнь по-другому устроена, здесь есть закупки, деньги, ответственность и порой очень сложные человеческие отношения. И понимая это, а также то, что нашим молодым ребятам все равно не избежать встречи с реальной жизнью, мы стараемся талантливых молодых ученых хотя бы в своем институте по максимуму ограждать от всех невзгод, они же как огурцы тепличные — не знают, что за стеклом может быть холодно (улыбается).

Кстати, у IT-специалистов давно, причем не только на Западе, но и в наших ведущих компаниях, существуют, вы не поверите... офис-няни, специально нанятые сотрудники, которые заботятся о рабочей атмосфере в большом сложном коллективе, если надо, подносят ценным сотрудникам чай-кофе, а иногда и тапочки.

Сегодня IT-специалисты имеют и бронь от мобилизации, и льготную ипотеку. И я понимаю, почему это происходит. Что, если кто-то из них вдруг перестанет поддерживать цифровой сервис для голосования за мэра или президента или другой не менее важный ресурс? Раньше такое же отношение было к физикам, от которых зависела безопасность страны, и я считаю, что настала пора такое отношение возвращать повсеместно.

Кстати, на мой взгляд, нам не мешало бы еще вернуть сплоченность в наших научных кругах. На фоне того, что институтам в целом добавили финансирование, худо-бедно, но стала обновляться приборная база, появились новые гранты, у нас пропало чувство локтя, которое мы ощущали еще лет 10 назад.

— При капитализме все становятся более обособленными, наверное, это неизбежный процесс. За границей, к примеру, такая обособленность тоже присутствует?

— В ведущих странах за этим очень следят. Создаются консорциумы, межинститутские центры, профессура переезжает из одного института в другой, поощряются обмены студентами, конференции. В общем, любая движуха в этом направлении приветствуется.

А мы сейчас почти перестали встречаться с коллегами, да и площадок для встреч и обсуждения наших первостепенных планов заметно поубавилось, каждая организация словно окуклилась в собственную оболочку. Снизилась мобильность ученых даже внутри страны. Забыли, что открытость дает возможность обмена научной и информацией и идеями по организации науки. Если крупным научным центрам типа Курчатовского института такое существование под силу и без создания консорциумов, то у других именно взаимодействие с себе подобными является единственной возможностью начать активное движение вперед. Ведь нам сейчас, как в сказке про Алису в Стране чудес, чтобы попасть в число стран с сильным научно-техническим потенциалом, надо бежать как минимум вдвое быстрее!