Об авторе: Элла Григорьевна Лаврик – доктор
исторических наук, Институт славяноведения РАН
Русский
след в исследовательской области, объясняющей появление интеллектуальных веяний
Труд Иванова-Разумника «История русской общественной
мысли» (1906) переиздавался еще шесть раз
Не в столь отдаленные времена среди интеллигенции
бытовало (квази) ироничное суждение: Россия – родина слонов. Игнорирование
участия таких отечественных исследователей, как Иванов-Разумник (Разумник
Васильевич Иванов, 1878–1946), Георгий Валентинович Плеханов (1856–1918),
князь-марксист Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890–1939), а также
зарубежных, в том числе «философа на троне», первого президента Чехословакии
Томаша Гаррига Масарика (1850–1937), в становлении предметной области «история
идей» приводит к обратной реакции. Придется признавать, что Россия не является
родиной даже медведей...
Эта ситуация побуждает тщательнее рассмотреть
положения их трудов хотя бы в первом приближении (трехтомники Иванова-Разумника
и Масарика изданы не без нашей инициативы и участия; первый выпущен с нашим
«Послесловием», а впоследствии переведен на японский язык) и сравнить их с
другими вариантами истории идей.
Эта любопытнейшая предметная область трактуется
сегодня как поле современного исторического знания, связанного с изучением
генезиса, становления, распространения и трансформации различных продуктов
мыслительного труда в интеллектуальной культуре человечества. Ранее (еще в 1997
году в «Послесловии» к труду Иванова-Разумника) она определялась как
совокупность знаний об исторических условиях появления общественных идей в
связи с личностными судьбами их носителей, о культурном контексте их развития.
Классическое определение еще предстоит выработать – и не без опоры на эти три
трехтомника плюс двухтомника «История русской литературы» Святополка-Мирского.
Зародилась эта область исследований – история идей – в
России в начале прошлого века, академическую респектабельность приобрела, как
водится, в Германии в 1920-х годах. Третий шаг – ее доминирование на рынке идей
с подачи американца Артура Лавджоя (1873–1962), автора ставшей всемирно
знаменитой книги «Великая цепь бытия: исследование истории идеи» (1936).
БЕЗЛИЧНОЕ
«СКИФСТВО»
Труд Иванова-Разумника «История русской общественной
мысли» появился впервые в 1906 году, между двумя войнами, начавшейся в 1904
году (Русско-японская) и закончившейся в 1918 году (Первая мировая), и двумя
революциями (1905–1907 годы и 1917 год – вместе с Гражданской войной 1922
года). В этот промежуток создавались и два других трехтомника.
Книга переиздавалась еще шесть раз: предпоследний – в
1923 году и последний – в 1997 году. В ней обосновывалось призвание
интеллигенции как движущей силы общества с опорой на идею, носителями которой
выступали нацеленные на индивидуализм высоконравственные личности.
Подчеркивалась борьба с идеей мещанства, которую репрезентовала «сплоченная
посредственность», ориентированная на безличные начала.
Идея манифестировалась в ряде теорий XIX века:
мистической теории прогресса (20–30-е годы), позитивной теории прогресса (40-е
годы), утилитаризма и нигилизма (60-е годы), «имманентного субъективизма» Петра
Лаврова и Николая Михайловского (70-е годы), новых версий теории прогресса (легальные
марксисты) и мистической теории прогресса (90-е годы).
Последняя ведет к воспроизведению на новой основе
имманентного субъективизма, с которым соотносится установка на безличное
«скифство». Иванов-Разумник, следуя Александру Герцену, признавал, что оно в
огне революции может-де спасти от вымирания «мещанскую» Европу. Парадоксально,
но этико-социологический индивидуализм Иванова-Разумника означает как раз
«служение обществу в его идеальных, то есть просвещенных правдой, началах».
Припоминается в этой связи аналогичный парадокс Владимира Соловьева в его
оценке взглядов шестидесятников: человек произошел от обезьяны, следовательно,
надо любить друг друга…
Иванов-Разумник поддерживал не только Февральскую, но
и Октябрьскую революции. Однако в 1934 году «Литературная энциклопедия»
упрекала его в том, что он-де осуществил отрыв истории идей от истории людей,
мыслей от их реальных носителей, осуществляя процесс «идеологизации истории».
Упрек, далекий от истины. История и идей, и людей изложена им обстоятельно и
интересно – не случайно его книга была столь востребована.
Все же следует подчеркнуть три обстоятельства: термин
«история идей» скорее проговаривается, чем определяется. Иванов-Разумник как
никто другой сближал идею с профилем ее носителя. Кто уж осуществлял
«идеологизацию» истории, так это марксисты – противники присущего ему
«скифского начала». Но хорошо, что хотя бы в таком виде термин «история идей» –
уже в ходе выпуска по этой теме немецко- и англоязычных работ – как-то
соотносился с именем Иванова-Разумника.
«ОСОБЕННОСТИ»
НЕ ПО МАРКСУ
В начале трехтомника по истории идей Плеханова под тем
же, что и у Иванова-Разумника, названием автор заявляет, что бытие определяет
сознание. Посмотрим, однако, как он характеризует неустройство начала XVII
века, которое осложнялось иностранной интервенцией: «Смута принудила людей
Московского царства к самодеятельности. Но их вынужденная самодеятельность ярче
всего выразилась в восстановлении и упрочении «вотчинной монархии».
Мастерство В.Г. Плеханова как историка проявилось в
том, что он выявлял и циркуляцию ключевых идей, заодно метко характеризуя
фигуры трансляторов.
Самодеятельность эта привела к чередовавшимся выборам
«своего» царя, на роль которого претендовали то польские королевичи, то
самозванцы, но в конце концов не без воздействия снизу был избран юный Михаил
Романов. Бытие Московской Руси устоялось, и сознание должно было
законсервироваться, но ориентация на западничество не исчезла с переменой
польских влияний на немецкие.
Рассмотрение носителя одного из вариантов западных
идей князя Василия Голицына выявляет еще одно противоречие во взглядах
Плеханова. С одной стороны, он присягает на верность марксистскому тезису о
первенстве общественного бытия над общественным сознанием, а также о борьбе классов
как движителе социального развития. С другой – погружаясь в исторический
материал, ему приходится признать: «Московское государство отличалось такой
«самобытностью», благодаря которой даже классовая борьба случаев, служащих
источником прогресса, очень часто служила в ней источником застоя».
Ситуация сложилась, согласно Плеханову, так:
реформированию положения крестьян по более медленному пути Голицына помешало
форсированное реформирование Петра, сильнее их закрепостившее. Так было в
истории России не раз, констатировал он, предвидя и новые пароксизмы
революционаризма и охранительства. «У нас же и в XIX веке в среде прогрессистов
долго не исчезало то убеждение, что правительство должно и может идти впереди
«общества». В этом заключается одна из относительных особенностей развития
нашей общественной мысли, коренящихся в относительных особенностях нашего
исторического процесса». «Особенностях» не по Марксу…
Третий том посвящен временам Екатерины II и Павла I.
Источниковая база тома – изящная литература, выражение через политические
экспектации писателей Александра Сумарокова, Дениса фон-Визина, наконец,
Александра Радищева. Но также Наказ Екатерины, документы Комиссии об Уложении и
т.д. Мастерство Плеханова как историка идей (в отличие от Иванова-Разумника и
Масарика) сводится к тому, что он на этой крайне скудной почве источников
выявлял и циркуляцию ключевых идей, и их социально-психологические параметры,
заодно метко характеризуя фигуры трансляторов.
После Великой французской революции параметры диалога
России с Западом изменились: просветители отходили на второй план, а
приверженцы их идей в России начали подвергаться пока что мягким притеснениям.
Зазвучал мотив: «Мы родились, в то время когда Запад умирает» (он приобрел
особое развитие уже в XIX веке).
Со стороны же мыслителей Запада появилось убеждение,
что в России – отсталой стране – разуму как раз легче одерживать победы, а
просвещенный абсолютизм как форма политической организации в наилучшей степени
этому способствует. Так считали в XVIII веке Дидро (до него – Юрий Крижанич в
XVII веке и после него, к примеру, Джордж Сорос).
Взгляды Плеханова на соотношение России и Европы в
XVIII веке особо примечательны. Вначале Россия прорубала окно в Европу. Затем
наблюдалось некое равновесие – с результирующим расширением империи на юг (в
итоге русско-турецких войн), далекий восток (вплоть до освоения
североамериканских берегов) и на запад (за счет разделов Польши). С конца XVIII
века и до начала XX века уже Европа начала проникать в Россию (Евразию) –
нашествие Наполеона с дальней мыслью отнять у Англии Индию наиболее ярко
манифестирует эту попытку; было нашествие и еще одного Наполеона – в 1853 году
через Крым. Ко времени завершения трехтомника ожидалось новое «прорубливание» –
уже австро-венгро-немецкое в Первую мировую войну при содействии совсем
недавних междоусобных врагов: турок и болгар.
Все эти токи пронизывали текст Плеханова,
остановившийся на рассмотрении ситуации XVIII века. Текст этот в чем-то
образцовый в плане сочетаемости описаний времен и времени описания, по данному
параметру его можно считать классическим в отечественном варианте истории идей.
Ценность книги Плеханова лишь возрастает со временем, хотя ссылки на нее
обнаруживаются с трудом (хорошо еще, что она размещена в интернете). По ее
прочтении создается впечатление, что Плеханов лишь числится по ведомству
марксизма – или это особый марксизм оборонческого толка. Ибо он в полной мере
доказывает как первозданную оригинальность идей русской общественной мысли, так
и уникальность судеб ее носителей.
Только люди, ничего не знающие о характере исторических
данных, пользуются романом как историческим источником.
Константин Маковский. Минин на площади Нижнего Новгорода, призывающий
народ к пожертвованиям. 1896 г. Нижегородский государственный
художественный музей
САМЫЕ
НЕПРЕДСКАЗУЕМЫЕ ВРЕМЕНА
Трехтомник «Россия и Европа» Масарик создавал после
трехтомника Иванова-Разумника и до трехтомника Плеханова. Он также в основном
ориентировался на массив русской литературы и адресовался, судя по пожеланиям
самого автора, русскоязычному читателю, до которого дошел в полном виде почти
столетие спустя (2000–2004 годы).
Масариком шире привлекались философские построения,
четче анализировались политические противостояния носителей идеи России с
носителями идеи Европы. Хронологические рамки исследования: от идеи Москвы как
третьего Рима – до взглядов носителя ультраиндивидуализма Бориса Савинкова
(Ропшина).
Нельзя не сказать и о некой политической
ангажированности труда Масарика: он находился в поле зрения и противника России
– Германии, и ее союзника – Великобритании. Английский славист Роберт
Сетон-Уотсон (1859–1951) заметил, что труд Масарика был одной из настольных
книг специалистов генерального штаба германской армии. Сам Сетон-Уотсон
приложил немало усилий, чтобы трехтомник появился и на английском языке в 1919
году – вряд ли можно сомневаться в том, что и у специалистов по «загадочной
России» она тоже находилась на столе.
И все же глубинное понимание сущности соотношения
России и Европы достигнуто не было ни ее союзниками, ни ее противниками
(начавшимися меняться местами). Это вело к политическому непониманию сути
происходящих в России событий. Что-то похожее наблюдается и сегодня.
Масарик, признавая неотвратимость революции и осуждая
следующие за ней насильственные проявления, все же призывал считаться с ее
результатами в самые непредсказуемые времена. Действительно, через год после
его смерти «европейская» Германия раздавила чехословацкую государственность. А
ведь Чехословакию готова была поддержать советская Россия, но не цивилизованные
Англия с Францией.
Приведем заключающие книгу слова: «Обширная
европейская литература о России доказывает, что философский интерес к этой
стране и к возможностям ее развития существует. Этот интерес растет, так что
сейчас можно говорить о русификации Европы в не меньшей степени, чем об
европеизации России. Это сказывается не только в постоянно увеличивающемся с
XVIII века политическом влиянии России в Европе, но и в заинтересованном
восприятии русской литературы, которая способствовала вовлечению читающих
европейцев во внутренние проблемы этой страны. Мы помним, что прославляли
Россию Вольтер и Гердер, сегодня к ним присоединились Ницше и Метерлинк, а
также многие другие писатели, воспринявшие русские идеи и идеалы. Да, социолог
и философ истории многому может научиться в России».
А вот слова Масарика из «Введения» его книги: «Россия
– это тоже Европа. Поэтому, противопоставляя Россию и Европу, я сравниваю две
эпохи; Европа не чужда России по своей сути, но все же пока и не совсем своя».
Надо подчеркнуть, что в 2003 году во дворе
филологического факультета Санкт-Петербургского университета был открыт бюст в
память его почетного профессора Т.Г. Масарика. На нем написаны – на русском и
чешском языках – его примечательные слова: «Я посетил многие страны мира, но
должен признаться, что Россия была и остается для меня самой интересной
страной». Приводя их, не побоимся потревожить дух склонного к русофобским
интенциям в своей политике президента уже только Чехии Вацлава Гавела и ныне
усугубляющих эти интенции двух Петров: президента Павела и премьер-министра
Фиалы… Кстати говоря, все три клялись и клянутся в преданности заветам
Масарика.
ИРРАДИАЦИЯ
ИДЕЙ
Книга Масарика первоначально вышла на немецком языке
и, думается, повлияла на создание немецкого варианта истории идей. Понятие
«Ideengeschichte» впервые было употреблено литературоведом Германом Корфом
(1882–1963) в 1923 году в его книге о временах Гёте. Автор удачно выбрал для
репрезентации данного понятия именно период «штурм унд дранг» – «бури и
натиска». Он ознаменовался литературным бунтом 1770–1780 годов, а обернулся
поворотом в общественной мысли: начали прославляться и внедряться в жизнь
мещанские добродетели, зазвучали призывы к национальной самобытности,
допускались и протесты против деспотизма – религиозного и светского.
В этой атмосфере выросли идеи Гёте и Шиллера. Роман
первого «Страдания молодого Вертера» (1774) породил эпидемию самоубийств, что
тоже служило подтверждением феномена иррадиации идей: от литературы в жизнь.
Предметная область Ideengeschichte разрабатывалась и
Фридрихом Мейнеке (1892–1954), подчеркивающим роль «идеи индивидуальности» и
«идеи развития», ставя акцент в их истолковании не только на «внешнем»
объяснении, но и на «внутреннем», «живом» понимании, включающем фантазию,
интуицию, ощущение, сочувствие, любовь. Однако только в 2007 году начал
выходить немецкоязычный журнал по этой теме. К этому времени в Германии
определились и другие подобласти истории идей: политическая, юридическая и даже
приватная история идей.
В биографии Лавджоя указывалось, что этот сын
американского миссионера и немки родился и провел младенческие годы в Германии.
Однако «дух Америки» превозмог «немецкий след», и приоритет основания истории
идей приписывается именно ему, причем особо громко говорится об этом в нашем
веке. В его понимании одна из задач истории идей как исследовательской области
– попытка применить особый аналитический метод для понимания того, как
рождаются идеи, появляются новые верования и интеллектуальные веяния, объяснить
их трансформацию и влиятельность, пролить свет на то, почему учения,
господствуя в одном поколении, в другом теряют власть над умами.
Особенно удалось, на наш взгляд, Лавджою описание
процессов своеобразной материализации идей. Так, оформившаяся в Англии еще в
XVII веке идея естественности породила на континенте моду на ландшафтные парки.
В Германии они так и назывались – englischer Garten, а тамошние романтики
утверждали: мир – это огромный английский сад.
Идея естественности обогатилась новыми красками,
добравшись и до России. В значительной степени это просматривается в истории
литературы, представляющей пункты фиксации, которые воздействуют на движение
идей. Однако важно и то, как они воздействуют на воображение, на эмоции и на
поведение людей.
Подобного рода наблюдения американского ученого вполне
релевантны, но всей предметной области истории идей они не охватывают, и
выпускаемый им с 1940 года англоязычный «Журнал по истории идей» – тоже. Более
того, и книги Лавджоя, и посвященные ему десятки статей, диссертаций, других
разработок на фоне забвения указанных отечественных трудов сегодня можно
трактовать как проявление своеобразного «информационного империализма», выводя
за скобки политические аллюзии на этот термин.
«МЕДВЕДИ»
В ЛЕСАХ РУССКОЙ МЫСЛИ
Завершим наш обзор возвращением к истории идей в
варианте отечественном. В 1926–1927 годах вышли две книги Святополка-Мирского
на английском языке, значимо повысившие интерес англоязычных читателей, причем
не только специалистов, к русской литературе в ракурсе истории идей, ею
прокламируемых. Первая книга – от ранних времен к смерти Федора Достоевского,
вторая – о периоде до 1925 года. Обе соединились в одну в 1949 году, а в
Лондоне в 1992 году наконец-то вышел ее русскоязычный перевод. Отечественному читателю
книга была представлена в 2001 году издательством в Магадане – крайне низким
тиражом. Зато недалеко от того места, где князь-марксист нашел вечный покой
(затем вышли еще четыре издания).
По нашему убеждению, книга явилась своеобразным
продолжением того, что является предметной областью «история идей», хотя она
разрабатывалась в далеком Лондоне.
Труд Иванова-Разумника находится к труду
Святополка-Мирского в отношении комплементарности (взаимной дополнительности).
Остается добавить, что Иванов-Разумник готов был принять революцию через свое
скифство, а Святополк-Мирский противостоял ей в войсках Деникина. Затем первый
начал хулить Ленина, особенно когда покинул пределы страны вместе с германскими
войсками (у него была жена-немка), в то время как второй Владимира Ильича
хвалил.
Святополк-Мирский, имея в виду Иванова-Разумника,
утверждал: «Возникает соблазн рассматривать ее (русскую литературу во всем
богатстве проявлений) как источник информации об истории русской общественной
мысли, и только люди, ничего не знающие ни о природе художественной литературы,
ни о характере исторических данных, пользуются романом как историческим
источником, за исключением тех случаев, когда литературное свидетельство
подкрепляется внелитературным источником».
Конечно, этот грех был присущ не только
Иванову-Разумнику. Двух других классиков истории идей Святополк-Мирский просто
не замечал: о Плеханове писал лишь в иных контекстах, Масарика же не упоминал
вовсе. Все же для новой генерации критиков – в том числе как для участников объединения
ЛЕФ, так и для формалистов, по его убеждению, «характерен интерес и глубокое
проникновение в процессы истории». Самое последнее положение труда – высокая
похвала Осипу Мандельштаму-критику за его статьи, «богатые мыслями и
переполненные идеями». Последнее слово в этом предложении – ключевое и для всей
книги, которую можно трактовать как классический труд в предметной области
«история идей».
Несколько слов о перспективах. В Санкт-Петербурге есть
научно-исследовательский Центр истории идей, основанный в 1995 году, а в Москве
–Российское Общество интеллектуальной истории (его основатель и президент –
член-корреспондент РАН Л.П. Репина), издающее интереснейший исторический
альманах «Диалог со временем». В нем появилась и наша статья о Святополке-Мирском
(2023, № 85). Труды князя-коммуниста по истории русской литературы, ставшие
классикой для англоязычных читателей с середины 1920-х годов, а для
русскоязычных с начала 1990-х годов, утверждают, что прерывания отечественного
варианта истории идей не было. Да и сегодня «медведи» в лесах русской мысли
переводиться не собираются, продолжая разрабатывать проблемную область «история
идей»…