Версия для печати
Вернуться к списку

СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ИНТЕРЕС К НАУКЕ

Я давно собирал материал, касающийся одного очень интересного эпизода истории отечественной науки – повсеместного (всесоюзного!) празднования в СССР в 1942–1943 годах 300-летия со дня рождения Исаака Ньютона. Большая часть институтов физического и естественно-научного профиля Академии наук СССР была эвакуирована в Казань. В этот город вместе с отцом, директором Физического института АН СССР Петром Леонидовичем Капицей, был эвакуирован и подросток Сережа Капица. В это же время в Казани часто бывал его дед – академик, механик, кораблестроитель Алексей Николаевич Крылов. Как раз в Казани Крылов написал свои знаменитые воспоминания. Выдающийся теоретик и практик кораблестроения и до сих пор остается личностью, внесшей уникальный вклад в русскую культуру – он автор единственного опубликованного до сих пор перевода на русский язык легендарного труда Ньютона «Математические начала натуральной философии».

Именно этот сюжет стал в основном предметом нашей беседы с Сергеем Петровичем. Я намеренно почти не редактировал его текст. Впрочем, цепкость ума и логика изложения были у него поразительные. Плюс замечательное чувство юмора и легкая ироничность… Как оказалось, это было последнее интервью замечательного ученого и просветителя.

Заместитель главного редактора «НГ» Андрей Ваганов

– Сергей Петрович, хотел вас спросить вот о чем. Мне недавно попалось высказывание, касающееся вашего деда, академика Алексея Николаевича Крылова, как первого переводчика на русский язык «Математических начал натуральной философии» Ньютона. Про него так сказали: может быть, это последний человек в России, который прочитал эту книгу в оригинале – на латыни! – от начала до конца. Мало того, он составил к этому переводу примечания, которые самоценны сами по себе…

– Да, он знал латынь и греческий, не говоря о трех (современных европейских. – «НГ-наука») языках.

– Вот-вот, в начале прошлого века еще можно было найти таких ученых. Сейчас это уж точно тяжело будет сделать. Но я вот к чему клоню. «Начала…» он перевел в 1914–1916 годах. В двух номерах сборника «Известия Николаевской морской академии». То есть почти через 230 лет после первой публикации (Лондон, 1687). Перевод Крылова до сих пор остается единственным переводом на русский язык «Начал…». Вот уже почти 100 лет. В чем тут дело? Изменилось отношение к научному наследию Ньютона? Или что-то еще?

– Я вам скажу вот что. Это мой собственный опыт, связанный с этим делом. Библиотека деда – около 20 тысяч томов, она хранилась в здании Академии наук (в Петербурге. – «НГ-наука») – в основном по судостроению, по морскому делу. Но у него был очень серьезный интерес к истории науки. В его библиотеке были, например, работы Эйлера, которые до сих пор издаются, и не могут справиться с этим делом Российская и Швейцарская академии наук…

– Почему не могут справиться?

– Потому что там – под 100 томов! Я не знаю подробностей этого дела, но основной корпус, кажется, издан по-немецки и на латыни. Но к нему еще нужны примечания и все такое прочее. Дед переводил Эйлера немножко.

А потом это его как-то увлекло. Началась война, Первая мировая. Он был против этой войны, он понимал все последствия этой войны очень четко. Это (работа над переводами классиков физической науки на русский язык. – «НГ-наука») был такой уход в сторону, как говорится. Поэтому он и написал этот замечательный, уникальный, по существу, в мировой литературе опыт. И он интересен, конечно, комментариями деда.

– Алексей Николаевич интересно описывает в своих воспоминаниях, как он переводил… «Я работал аккуратно, ежедневно по три часа утром и по три часа вечером. Сперва я переводил текст почти буквально и к каждому выводу тотчас писал комментарий; затем, после того как заканчивался отдел, я выправлял перевод так, чтобы смысл сохранял точное соответствие латинскому подлиннику, и вместе с тем мною соблюдались чистота и правильность русского языка; после этого я переписывал все начисто, вставлял в свое место комментарий и подготовлял к набору».

– Да, он был систематический человек. Для меня он стал такой живой фигурой, когда мы жили вместе в Казани (во время эвакуации в 1941–1944 годах. – «НГ-наука»). Я тогда учился в школе в Казани. В вечерней школе. Кстати, вместе со мной учился Абрикосов [3], один из учеников Ландау, хотя мы тогда не были знакомы. Мы тогда за два года кончили четыре класса.

И дед тогда писал свои воспоминания. Он писал их от руки три месяца. И набирали прямо с рукописи, только исправляли со старой орфографии на новую.

– А он еще пользовался старой орфографией?

– У него была какая-то путаница новой и старой орфографии. Но это его не волновало, как говорится, это дело корректора. Эти воспоминания благодаря ходатайству Академии наук были изданы. Потом, по-моему, было 12 изданий этой книги. Этим занимался мой брат Андрей [4]. Последнее издание – наиболее полное, он так считает. Он сверял по рукописям. Там был ряд мест, как говорится, с ненормативной лексикой…

– Да уж, биографы пишут, что Алексей Николаевич мог крепкое словцо употребить…

– Он вполне владел этим репертуаром.

– Казань. 1943 год. Самый напряженный, решающий, можно сказать, период войны. И вдруг вся страна – научное сообщество во всяком случае – «широко и с большим единодушием», как тогда писали, празднует 300-летие со дня рождения Исаака Ньютона. Даже в вашей автобиографической книге «Мои воспоминания» (Москва, 2008) вы отмечаете, что ходили в Казани на юбилейную ньютоновскую сессию Академии наук СССР и Казанского государственного университета. Что это было: действительно всплеск ньютоновского энтузиазма?

– Во-первых, это был жест в сторону Англии. Она была нашим союзником, и такая примитивная политизация этого дела (ньютоновских торжеств. – «НГ-наука») присутствовала. Но, с другой стороны, все как-то с удовольствием занимались этим делом просто потому, что это была какая-то отдушина от всяких чисто военных задач. От того положения, в котором наука была. Это была такая своеобразная реакция на ту ситуацию.

Сейчас же тоже – огромное количество воспоминаний ученых, других книг, которые при нормальном режиме развития науки никогда не издавались бы.

А я ходил туда (на заседания ньютоновской сессии. – «НГ-наука») потому, что мне было интересно. И дед, конечно, тогда занимал ведущие положение как знаток Ньютона мирового класса.

– Их два было в СССР, таких признанных экспертов по научному творчеству Ньютона: ваш дед и Сергей Иванович Вавилов…

– Сергей Иванович Вавилов занимался переводом «Оптики» Ньютона. Он книжку хорошую написал. И она прекрасно была издана. Это была такая своеобразная реакция на ту ситуацию, которая существовала в стране.

– Знаете, что меня поразило? Оказывается, Академия наук СССР связывалась с Лондонским королевским обществом на предмет того, чтобы они прислали книги с иконографией Ньютона. И это, повторяю, в тяжелейший период войны, когда решалась, по сути, судьба страны…

– Был человек – я забыл его фамилию – в окружении отца, которого командировали в осажденный Ленинград, чтобы он вывез оттуда соответствующие материалы (к ньютоновским торжествам. – «НГ-наука»). И он с риском для жизни проник сначала в Ленинград, а потом вывез оттуда те материалы, за которыми его послали.

Иконография Ньютона очень обширна. Там было 37 портретов сделано! И самое любопытное, что сделалось с иконографией Гука. Роберт Гук был современником Ньютона, одним из основателей Королевского общества. Заклятый друг! Дело в том, что Ньютон опирался на данные Гука и никак не хотел признавать этого. Вот эта фраза, что Ньютон написал (в письме к Роберту Гуку от 15 февраля 1676 года. – «НГ-наука»): «Если мой взгляд проникал дальше, чем взгляды других, то это потому, что я стоял на плечах гигантов…» Гук был горбун. То есть фраза – «я стоял на плечах гигантов» – это такое жесткое академическое издевательство.

А результатом было следующее. Ньютон после смерти Гука сжег все его портреты. Это эпизод про Ньютона, конечно. С другой стороны, есть эпизод про Гука. И когда я готовил эту книгу, то столкнулся с тем, что нигде не могу найти портреты Гука. Тогда я написал письмо в Королевское общество, не зная истинного положения дела. И мне ответили, что все портреты Гука были уничтожены Ньютоном после кончины из-за ненависти к нему. Поэтому портретов Гука не существует. Были попытки воссоздать по описаниям…

Похоже на историю, которая у меня была с портретами Эйнштейна.

В Германии есть знаменитый Немецкий политехнический музей в Мюнхене. По этому образцу был создан наш Политехнический музей в Москве. Мюнхенский Политех был построен в конце XIX века. И это была такая пропаганда превосходства немецкой нации. Закону Ома был посвящен целый зал. Был директор Мюллер, который говорил, что каждый немецкий мальчик должен посетить Немецкий музей. И эта директива исполнялась.

Я обратился к ним за фотографиями для этой книги («Жизнь науки». – «НГ-наука»). Я отобрал необходимые мне фотографии и нашел только две какие-то жалкие фотографии Эйнштейна. Хотя там на каждого ученого был очень обширный, дотошный, прекрасно сделанный архив с негативами и прочее. Все это было осуществлено на высшем немецком уровне. Я спросил смотрителя: «Почему у вас нет фотографий Эйнштейна?» «Ну, вы понимаете, были обстоятельства», – ответил он.

– Сергей Петрович, и все-таки: второго русского перевода «Математических начал натуральной философии» не существует до сих пор. Как вы считаете, может быть, он действительно уже и не нужен?

– Во-первых, перевод деда сам по себе очень интересен как качественный перевод и благодаря его комментариям. Это существенный момент.

За эти 100 лет были некоторые попытки сделать еще один перевод «Начал…». Но сейчас история науки – это я четко могу сказать, вот эта книга, «Жизнь науки», основана на этом, – корпус великих книг не интересны. Коперник полжизни трудился, чтобы доказать вращение Земли, написал книгу на эту тему. Сейчас – это две-три строчки в учебнике. Но это осталось навсегда. Понимаете… И в отличие от истории и литературы вы можете оторваться от первоисточника. И поэтому никто всерьез не изучает (научные. – «НГ-наука») первоисточники. Старые журналы, старые издания – они имеют такой сентиментальный интерес.

– Но почему же только ваш дед собрался с силами и перевел этот капитальный труд? Не было ли тут элемента конкуренции, может быть, даже научной зависти? Скажем, современник вашего деда – математик, историк математики Дмитрий Мордухай-Болтовской перевел тоже очень объемную и непростую книгу сочинений Ньютона – «Математические работы»…

– Этого я не знал даже!

– Да-да. Издание вышло в 1937 году. Тоже перевод с латинского языка. Мордухай-Болтовской сверял некоторые места с французскими изданиями трудов Ньютона. Нет ли тут некоей ревности, если угодно: Ньютон – мой, и, пожалуйста, не трогайте его!

– Не думаю. Во-первых, математика и физика уже тогда разделились. А потом деда интересовали все-таки основы механики и основы того, что сделал Ньютон. Он показал, что, по существу, Ньютон пользовался анализом математическим, но выражал все через геометрический язык.

– Действительно, когда начинаешь рассматривать первое издание русского перевода «Начал…», поражает огромное количество чертежей в тексте и вклеек-гармошек с чертежами. Ну, ладно, Ньютон это начертил. Но поразительно то, с какой тщательностью ваш дед повторил эти рисунки! Я не представляю, сколько это нужно было терпения иметь, это такая ювелирная работа…

– Ну вот, это такая была культура. И потом я думаю, эта атмосфера войны – он был противником, повторю, этой войны; но, с другой стороны, он служил стране, был главным экспертом по судостроению…

– Были сообщения, что накануне Первой мировой войны одесское издательство «Матезис» планировало выпустить «Начала…» в переводе некоего Чакалова. Но перевод где-то затерялся в военном хаосе.

– Да, он переводил Ньютона. И, кажется, даже была какая-то склока: он говорил, что перевод Крылова неточен… Но, как говорится, после драки кулаками не машут. Такие страсти всегда появляются. Дед был тяжеловесом в этом плане, и с ним спорить было довольно безнадежно. Потом его избрали в академики. Так что у него были и высшие генеральские чины, и положение как идеолога флота, идеолога Военно-морской академии. Он, кстати, вначале был начальником академии при советском правительстве. Несколько лет.

Там есть очень любопытный эпизод. Был такой случай.

В 1938 году дед преподавал в училище Дзержинского. Ну, это, по существу, была Военно-морская академия, которая выпускала высший командный состав флота. Он там курировал лучших офицеров. Перед войной, в 1938–1939 годах, эту академию кончили три молодых парня, которых курировал дед. Один из них в будущем стал известен как адмирал Фомин. И в тот день и час, как тот кончил Высшее военное командное училище, дед ему сказал: «Моментально покидайте этот город. Пока вы были в академии, мы вас могли прикрыть. Сейчас это вопрос часов. У вас есть назначение на Дальний Восток – отправляйтесь туда по вашему распределению на Тихоокеанский флот». Он последовал этому совету и вместе с женой и маленькой дочкой отправился во Владивосток, где началась его блистательная карьера.

Позднее он был отозван в Москву и возглавил отдел управления флотом при Горшкове. А Горшков, в свою очередь, был как раз преемником деда на этом посту.

Но самое любопытное произошло в 1950–1951 годах, когда Сахаров изобрел, по сути, бомбу неограниченной мощности. Атомную бомбу можно взрывать в атмосфере – атмосфера передает силу взрыва. Но при взрыве водородной бомбы атмосфера уже неспособна согласовать импедансы передачи энергии через ударную волну. Надо взрывать ее в среде в тысячу раз плотнее. Это вода. Возникла идея взрывать этот заряд, исчисляемый многими гигатоннами, под водой и вызывать приливную волну-цунами.

Тут есть несколько сценариев. Вы взрываете ее, предположим, между Лондоном и Гамбургом – и смываете весь север Европы, волна доходит там до Гейдельберга, смывая все в низине по Рейнской долине. Вы взрываете такую бомбу на Черном море – и смываете все от Киева до Константинополя, не говоря о Болгарии и Румынии. Взрываете такую бомбу между Бостоном и Нью-Йорком – и мало что остается от Восточного побережья Соединенных Штатов.

И с такими идеями он, Сахаров, пришел к руководству Военно-морского флота. Сам, нарушив субординацию в атомном ведомстве. И первым, кому он рассказал об этой идее – ужасно секретной тогда, – был адмирал Фомин, который сказал ему, что задача Военно-морского флота – устанавливать наше присутствие на дальних рубежах нашей Родины, устанавливать наше присутствие в Мировом океане как великой державы, но не смывать с планеты города и государства. Поэтому он возражает против такого использования данного оружия.

Была длительная закрытая дискуссия по этому поводу. Силы разделились, но в конечном итоге возобладала точка зрения адмирала. Дочка адмирала, Жанна Петровна Фомина, закончила Высшую партшколу и была направлена на телевидение. Она, по существу, сделала знаменитые передачи: «Клуб кинопутешествий», «В мире животных», в том числе и мою передачу («Очевидное – невероятное». – «НГ-наука»). Я, по существу, ее крестник. Потом она была нашим представителем в Европейской организации радиовещания в Праге. Она мне подтвердила эти истории о том, что у моего отца были тогда крупные трения. Все было, конечно, непублично.

Вот такая история. Вот так пересеклись пути, можно сказать, Сахарова, Фомина и Крылова. По-видимому, дед научил адмирала не только чисто военным вещам, но и крупно, стратегически мыслить…

Пути истории неисповедимы. Какие вещи выскакивают – трудно сказать…

– Вы же знаете эту теорию – математически, кстати, недавно доказанную! – что через пять рукопожатий каждый человек знаком с каждым. Так что я говорю с вами, а получается, что через пять рукопожатий поговорил с Ньютоном!