http://93.174.130.82/digest/showdnews.aspx?id=8c186551-dfe5-4786-b12d-09059d3600c8&print=1© 2024 Российская академия наук
Россия перестала смотреть на Африку как на источник неприятности
Африка снова в числе лидеров мировой политической и экономической повестки. Что происходит с отечественной африканистикой и с какими сложностями она сталкивается в год проведения первого российско-африканского саммита в Сочи, в интервью «Ъ-Науке» рассказал доктор исторических наук и почетный доктор Университета Западного Кейпа (ЮАР), профессор, главный научный сотрудник Института Африки РАН Владимир Шубин.
— Владимир Геннадьевич, что происходит с нашей научной школой по африканистике? Мы отстаем, опережаем или совпадаем с основной повесткой мировых исследований?
— Во-первых, наша школа африканистики жива и развивается. Самый тяжелый период пришелся на 1990-е годы, когда уменьшилось количество высших учебных заведений и научных центров, занимавшихся африканистикой, а значит, и количество ученых. Например, штат Института Африки РАН сократился почти в два с половиной раза. Было и сильное пренебрежение к Африке на уровне госполитики. Но это время уже закончилось.
Считаю, что в целом, несмотря на скромные финансовые возможности, от остального мира, в том числе стран Запада, мы совершенно не отстаем. В качестве доказательства можно привести международные конференции, которые проходят в Институте Африки раз в три года (следующая будет в мае 2020 года) и собирают более ста участников из мировой африканистики. Участие в них считается престижным среди зарубежных коллег. Наших сотрудников — и меня в том числе — часто просят рецензировать материалы и статьи зарубежные издания. Например, я вхожу в редколлегию в трех африканских и одном бразильском научных журналах. Это тоже пример высокого уровня наших специалистов и того, что за рубежом к нам относятся с уважением.
— Какие основные проблемы сейчас встают перед российскими учеными-африканистами?
— К сожалению, та реорганизация 2013 года, которая чуть не привела к ликвидации РАН, стала причиной того, что был прекращен и до сих пор не восстановлен обмен между нашими и иностранными научными учреждениями. Раньше в соответствии с двусторонними соглашениями, приглашая коллег из-за рубежа мы за своей счет, как академия, предоставляли им жилье и командировочные и получали то же самое, приезжая к ним по обмену. Приезжающие стороны оплачивали только свой проезд.
Наши ученые, например, регулярно ездили по обмену в Англию в Школу востоковедения и африканистики, в Швецию — в Институт Африки северных стран. Но с 2015 года такой возможности по обмену больше нет. Поэтому, с одной стороны, говорят о необходимости поддержания международных контактов, а с другой стороны — вот такой удар был нанесен именно по этим связям.
Наш институт вошел в первую категорию научных заведений, опередив, кстати, институты США, Латинской Америки и Европы — это подтверждает высокий уровень нашей африканистики по нашим стандартам.
Важно, что с этого года за счет дополнительных надбавок существенно возросла зарплата, но хотелось бы, чтобы ее уровень был стабильным.
— К Африке большой интерес и со стороны делового сообщества и государства. В этом году запланировано несколько крупных конференций и первый экономический саммит «Россия—Африка». Привлекают ли к участию в подобных мероприятиях ученых-африканистов? Насколько задействована ваша экспертиза?
— Тут ситуация улучшилась. Все же директор нашего института Ирина Абрамова и два ее заместителя два года назад были выбраны членами-корреспондентами РАН. Абрамова также была избрана в президиум Академии наук. Это, конечно, дает определенные возможности. Институт очень тесно работает с МИДом. Можно упомянуть, что заместитель министра иностранных дел, спецпредставитель президента РФ по Африке и Ближнему Востоку Михаил Богданов в 2017 году защитил у нас кандидатскую диссертацию. Если говорить о взаимоотношениях с бизнесом, то да, часто приглашают выступать на конференциях и на другие мероприятия, но можно было бы, конечно, побольше использовать накопленный опыт научной экспертизы. У нас почти нет того, что во всем мире называется понятием «культура консультирования». Чтобы, прежде чем вкладывать деньги, сначала изучить вопрос. Да, сейчас ситуация с консультированием стала лучше, чем десять лет назад, но все равно этого явно недостаточно. Иначе бывает так, что бизнесмены приехали, поохотились на животных, провели какие-то почти случайные встречи, вложили деньги, ничего не получили взамен и решили, что в Африке работать нельзя.
— Как вам кажется, почему крупный российский бизнес, который во многих случаях еще и с госучастием, не вкладывается в исследования по Африке?
— Не могу сказать, что это так. Действительно, прежде всего исследователям помогают фонды, финансируемые из бюджета. Два основных фонда, в которые можно обращаться за поддержкой,— Российский фонд фундаментальных исследований (РФФИ) и гораздо более богатый Российский научный фонд. Между ними большой перепад в суммах финансирования — первый дает до миллиона в год при одобрении проекта, во втором можно получить до пяти. Я вхожу в экспертный совет по одному из направлений РФФИ, и могу сказать, что примерно треть тех, кто обращается за грантами, их получают. Считаю, что самое главное направление в подобных грантах — это поддержка полевых исследований. Если говорить о наших заявках как сотрудников Института, то мы в основном их тратим на поездку в Африку.
Если говорить о негосударственных фондах, то несколько лет назад у нас был хороший проект вместе с «Росатомом», который позволил поехать в Африку сразу четырем группам исследователей. С этого года у нас стартовал проект «Русские в Африке», осуществляемый вместе с компанией Global Resources. Главная задача проекта — показать присутствие русских в Африке с момента появления первых кораблей в XVIII веке до 1960-х годов. Мы уже провели полевые исследования в Намибии, ЮАР и Зимбабве.
— Как вообще изменилось наше отношение к Африке?
— Во-первых, улучшилось за счет общего изменения экономической ситуации в нашей стране. В России перестали смотреть на континент преимущественно как на источник неприятностей — терроризма и наркотрафика. Плюс была проведена долгая работа, в том числе и с участием сотрудников нашего Института, которые в статьях и книгах научно доказывали тезис, что именно в Африке сегодня содержится огромный демографический потенциал, который наряду с природными ресурсами континента имеет огромное значение для развития мировой экономики. С учетом неизбежного старения известной части человечества именно Африка может помочь восполнить необходимую рабочую силу.
Во-вторых, Африка стала мировым трендом. Темы экономического роста на континенте, хотя и несколько снизились, все же вдвое превышают российские.
— Что из советского опыта африканистики безусловное научное конкурентное преимущество?
— Мы всегда были сильны в изучении и преподавании африканских языков. Другое дело, что сегодня у нас в университетах на кафедрах африканистики уменьшилось их количество. У нас проводятся серьезные крупные исследования с большой зоной охвата. Беда в том, что на Западе нередко встречается «мелкотемье». Вспоминается, что когда несколько лет назад была острая ситуация в Зимбабве, то на проходившей в Англии научной конференции вообще не было ни одной крупной работы по тематике этой страны. Все мелкие темы — частные, региональные.
Еще один важный момент советской школы — изучение сопротивления африканцев колониализму. Хотя на Западе этой темой сейчас тоже стали заниматься.
— А насколько африканистика популярна сейчас среди молодежи?
— Африканистика-то популярна, но есть и острый финансовый вопрос. Недостаток финансирования, конечно, отражается и на научной деятельности, а особенно на кадровой политике. Например, у нас в институте есть несколько молодых сотрудников, кандидатов наук, знающих по два африканских языка, которые до нынешнего года получали в месяц со всеми надбавками 17 500. Конечно, на эти деньги жить невозможно. В институте они остались, но работают по совместительству.
Еще один пример. Президенту доложили, что только 14% из числа окончивших аспирантуру вовремя защищают диссертации. Однако вместе с этой цифрой ему, кажется, «забыли» доложить, что стипендия аспиранта в институтах РАН менее трех тысяч, а за общежитие, называемое теперь «гостиницей», нужно платить почти восемь. То есть человек, поступающий в аспирантуру академического научного учреждения, должен платить только за жилье чуть ли не в три раза больше, чем получает. Конечно, в таком случае защититься за три года фактически нереально.
— Когда я делала как раз для Газпромбанка исследовательский проект «Советское наследие» и много работала в архивах, то очень удивилась тому, что я была фактически первым читателем многих документов, хотя они уже давно рассекречены. Я видела много иностранных исследователей взаимоотношений СССР со странами третьего мира, их явно было больше, чем отечественных.
— Иногда просто слишком много административных препон. Например, на два года с лишним был закрыт читальный зал Российского государственного архива новейшей истории, который переезжал из одного из зданий администрации президента. В нем, в частности, хранятся архивные документы международного отдела ЦК КПСС. Когда наконец он открылся, я решил узнать, что там есть в фондах по сектору Африки этого отдела (в конце концов, я же там работал!). Выяснилось, что с 1958 по 1961 год из 26 дел рассекречено только одно! Более поздний период рассекречен больше. И я думаю, что это все же чисто административное, а не политическое решение.
Но мы действительно сами недооцениваем нашу историю, мы сами недостаточно копаем. К тому же те люди, что пришли к власти в 1990-е годы, поставили задачу отменить все, что было до них. Поэтому долгое время было такое скептическое отношение к советским наработкам.