Версия для печати
Вернуться к списку

Не снижая темпа...

Владимир Константинович считает, что юбилей — не тот случай, когда следует подводить итоги, обозначать возрастную черту и предаваться пессимизму. Это обычный день календаря в череде стремительно мчащихся годов, рядовое событие, завершение одного из этапов и начало нового. А вот поговорить о делах, проблемах, вечных истинах — это всегда пожалуйста.

— Итоги, в отдаленном будущем, надеюсь, подведут помимо меня. Еще хочется в меру сил быть полезным СОРАНовскому научному сообществу, своему многострадальному институту, положившему начало возрождению генетики в нашей стране.

Мое поколение приняло на себя мощнейший удар годов девяностых, и это десятилетие было самым тяжелым в истории Сибирского отделения, речь шла о сохранении науки вообще. И, надо отдать ему должное, Отделение справилось, сохранило научные школы, дало в меру оптимистические надежды в науке нынешнему поколению. Я благодарю своих коллег-директоров, работавших в девяностые годы, за взаимопонимание и поддержку, сохранение единства, за тот дух товарищества, который превыше всего. Дай им Бог здоровья и благополучия!

— Будем считать эти слова вступлением к разговору. Владимир Константинович! Прошло два года, как вы оставили директорский пост. Но у меня такое ощущение, что забот и хлопот у вас прибавилось — найти в вашем рабочем графике свободную минуточку стало труднее.

— Мало что изменилось. Я избавился только от забот по руководству огромным коллективом (ИЦиГ — около 800 сотрудников), которые занимали меня 22 года, и работы в Президиуме, членом которого был 28 лет. А дел, это вы верно заметили, прибавилось. Появились некоторые новые идеи, проекты.

В моей научной жизни было несколько сменяющихся циклов исследований. Первый, который длился 10 лет, был посвящен полиплоидии и гетерозису. Он требовал ежегодных экспедиций, в основном в Казахстан. Второй цикл — моногибридный гетерозис, мутагенез, он тоже потребовал порядка 10 лет напряженных полевых работ. Третий цикл связан с отдаленной гибридизацией и генной инженерией. С благодарностью вспоминаю межведомственный коллектив, выполнявший программу «Отдаленные последствия ядерных взрывов Семипалатинского полигона на живые системы», в которой я принимал участие. Это был очень дружный и работоспособный народ.

В настоящее время мы совместно с академиками Г. В. Саковичем и В. Н. Пармоном заявили интеграционный проект по поиску растительных источников высококачественной целлюлозы и легко отделяемого лигнина для химической промышленности. И получили поддержку. Важность этой проблемы, в том числе и генетико-селекционные аспекты, я понял лет 10 тому назад, и дал задание своим сотрудникам в одной из экспедиций на Дальний Восток найти тростник Мискантус китайский, что и было сделано. Он легко культивируется в наших условиях, дает биомассу, сравнимую с кукурузой, в которой более 40 % качественной целлюлозы.

— Владимир Константинович, сколько же лет вы связаны с Сибирью, с Сибирским отделением РАН?

— Зачислен в Институт цитологии и генетики 4 июня 1958 года. Еще будучи в Москве. Приехал в Сибирь через месяц. Так что я — один из первых сотрудников Сибирского отделения.

— Иного пути не было?

— Когда закончил МГУ, существовало несколько вариантов. Предлагали аспирантуру, Челябинск — там на «Маяке» произошла крупная авария, надо было вести работы в области радиационной биологии. Почти половина курса поехала туда. Мой руководитель по дипломной работе предлагал работу в Крыму. Но как раз вышло постановление об организации СО АН СССР, что и решило мою судьбу. Еще никто не знал, где это, как будет. Но в МГУ уже бродило «сибирское настроение», формировались группы из тех, кто решил ехать в морозную Сибирь. Только с нашего курса прибыли в ИЦиГ человек двадцать.

— Вспоминаете иногда, как все начиналось?

— Прежде всего — первый поход группой к директору Института цитологии и генетики Николаю Петровичу Дубинину в Москве. Он сразу распределил нас по лабораториям. Потом — встреча с Михаилом Алексеевичем Лаврентьевым в старом здании Академии наук. Там на первом этаже у него был кабинет. Вышел к нам Дед — огромный, руки в карманах: «Что, в Сибирское отделение собрались? Соберите заявления!» Пожелал нам удачи. Тогда все заявления на прием в СО АН СССР визировал Михаил Алексеевич.

— Но почему бы в Крым не поехать? Черное море, пальмы, кипарисы... Мечта!

— Надо вспомнить то время — время романтиков. Всем хотелось чего-то необыкновенного, неизведанного, устремиться «за туманом и за запахом тайги». Отправлялись кто на БАМ, кто — поднимать целину. Хотелось участвовать в больших делах, грандиозных проектах.

Кстати, как вы думаете, откуда пошли интеграционные проекты?

Академгородок создавался как научное сообщество, важная компонента которого — личное общение ученых в пределах одной науки, а также представителей разных наук — биологов, химиков, физиков, математиков, геологов, гуманитариев.

Это была довольно замкнутая популяция, вынужденная для своего общения создать язык, позволяющий в общих чертах понимать основные проблемы и тенденции развития смежных наук, искать в них объединяющие идеи и возможности интеграции.

В институтах, расположенных в основном на Советской, 20, занимающих по несколько комнат каждый, сосредоточились первые небольшие коллективы, состоящие в основном из двух возрастных групп — старшей (директора, заведующие лабораториями) и младшей (старшие лаборанты и младшие научные сотрудники, позже — первые аспиранты).

Но основная «подготовка» к будущим интеграционным проектам, их репетиция проходила в общежитиях. Притирка друг к другу с легким, но доброжелательным снобизмом прошла довольно быстро и закончилась огромным взаимным интересом представителей разных наук. Особый интерес сразу же возник к генетике, все еще запрещенной науке. Один из талантливых экономистов, уже ушедший в мир иной, после рюмки любил покуражиться над нами, генетиками: «Ну как там „продажная девка империализма“ поживает... Не пора ли ее за 101 км выслать?» А на полном серьезе выяснял, что такое ген, доминантный аллель и нельзя ли последние у него посчитать? Он страшно боялся мутаций, и понятие рецессивных аллелей его почему-то приводило в ужас. Вот так и начали постигать азы разных наук, иногда шутя, иногда на полном серьезе.

Отсюда и берет начало та интеграционная модель межнаучных исследований, поиска новых решений усилиями многих наук, объединения их возможностей.

Об интеграционных проектах написано много, и, без сомнения, они сыграли выдающуюся роль в развитии Сибирского отделения РАН. Конкурсы таких проектов продолжаются и сегодня, в них участвуют почти все институты.

— Вы всегда в беседах по любому поводу подводите к теме о великой роли учителя...

— Судьба, перспектива и научный успех каждого начинающего в науке молодого сотрудника во многом зависит от руководителя, особенно первого, закладывающего основы научной идеологии и поведения в научном сообществе.

С учителями нам повезло, начиная с М. А. Лаврентьева, уважаемого, доброго, но и сурового «Деда», которому и принадлежала идея организации Академгородка, всего Сибирского отделения АН СССР. Академики С. Л. Соболев, Н. А. Христианович, А. А. Трофимук составляли на первом этапе организации мощный, единый интеллектуальный и организационный центр новой научной структуры в СССР.

Об этих замечательных людях вспоминают часто, что вполне естественно — с них начиналось великое дело. Но у каждого молодого сотрудника был свой научный наставник, каждодневно влияющий на его образ мышления, создающий рабочую, повседневную модель поведения.

Первый мой учитель — Юрий Петрович Мирюта, бывший аспирант, а впоследствии сотрудник Н. И. Вавилова. Это был ниспровергатель некоторых установившихся в генетике догм и генератор новых идей. Он многое подвергал сомнению и заставлял нас проверять его идеи, большинство из которых сохранили актуальность и сегодня. Вместе мы работали пять лет, и, уезжая по приглашению работать в Киев, он передал мне, тогда м.н.с., свою лабораторию.

Вторым учителем был ближайший сотрудник Н. И. Вавилова Александр Николаевич Лутков, крупный ученый в области мутагенеза и полиплоидии. Это был яркий представитель классической генетики, спокойный и доброжелательный.

Но главным учителем для большинства из нас на долгие годы стал Дмитрий Константинович Беляев. Многие называли его Д.К. Он принял институт в конце 1959 года, и на его плечи легло тяжкое бремя сохранения и формирования ИЦиГ. В это время генетика была еще в опале, и лысенковцы решили или закрыть институт, или поставить директора из своих единомышленников. Д.К. пришлось принять вызов на тяжелый бой, и он выиграл его. Дмитрий Константинович многому нас научил, был требовательным, иногда жестким, но справедливым наставником.

Так получилось в силу разных обстоятельств, что у меня состоялись две встречи с Т. Д. Лысенко. Последняя была в московской академической столовой, где он обедал с сыном Олегом, а я проходил мимо. И вдруг Трофим Денисович узнал меня и окликнул: «Ты у Беляева работаешь? Садись с нами». Деваться было некуда. Состоялся почти двухчасовой разговор. Приведу только одну фразу из него. «Беляева уважаю как человека», — подумал и добавил: «Достойный противник, жаль, заблуждается».

Т. Д. Лысенко прекрасно знал об огромном вкладе Д. К. Беляева в производство. Он стоял у истоков создания в СССР промышленного пушного звероводства (под патронатом А. И. Микояна), которое в те годы оставалось одним из крупных валютных источников. Важнейшим элементом разведения пушных зверей была и есть классическая генетика. По возвращению я почти дословно передал Д.К. разговор с Т. Д. Лысенко, который врезался в мою память. И самое неожиданное — просьбу Лысенко пригласить его с сыном в Институт цитологии и генетики с докладом. Дмитрий Константинович внимательно выслушал, потом засмеялся и сказал: «Нет, историю института извращать не буду».

Этот пример я привел для того, чтобы подчеркнуть всю мощь личности Д.К., которого уважали даже его идеологические противники.

— Как же всем вам, аборигенам, дорого то время!

— При первой возможности уходим в воспоминания! Вот я сегодня ехал на работу. На улице — минус 35. Я в машине, тепло, никаких неудобств. И сразу представилось, как в 1958-м добирались до работы. Выезжали ранним утром из своего Заельцовского общежития на Советскую, 20. Мороз — минус 40 и ниже. Мы в тулупах, валенках загружались в кузов грузовика. Обратно — так же. И ведь никто не обморозился!

Именно то прекрасное время сформировало сообщество, благодаря которому сохраняются заложенные отцами-основателями традиции. Замечу — демографически был уникальный состав. С одной стороны — директора институтов, завлабы от 40 до 60 лет. С другой — зеленая молодежь. Старшее поколение активно общалось с молодыми — маститые приходили в общежития, приглашали к себе домой. Когда Сибирское отделение получило первые квартиры на Башне, стали собираться там.

— Что главное вынесли для себя?

— Для руководителя главное — уметь владеть собой, не позволять эмоциям управлять твоим поведением, быть одинаково ровным в обращении с сотрудниками. Я довольно рано стал заместителем директора Института цитологии и генетики, в 1970-м: Д.К. призвал меня. В 1985 году стал директором. Всегда старался оценивать человека по результатам работы, не выделял никого, относился ко всем уважительно, был одинаково доступен.

Очень хотелось бы, чтобы и нынешнее поколение руководителей обладало качествами наших учителей. Они позволяют сохранять в коллективе ровные отношения и доброжелательную атмосферу.

— Владимир Константинович, вы ведь стали директором в очень трудное время?

— Восьмидесятые — начало девяностых, кажется, состояли из одних проблем. Мы строили новый корпус. Только переехали в него, начали думать о новом виварии. Увеличили численность института. Как-то все удавалось. Главная тому причина — в Сибирском отделении всегда складывались добрые отношения между директорами и его руководством.

Знаете, как-то так получалось, что мне довольно часто приходилось встречаться с М. А. Лаврентьевым. Как только Д.К. в институте отсутствовал, Дед призывал директора к себе. Прямо парадокс! Приходилось мне, как и.о. директора, идти. Случались между нами и бурные дискуссии. Однажды Михаил Алексеевич потребовал уничтожить виварий — кто-то пожаловался, что экспедиция Н. Н. Воронцова, приехавшая из Казахстана, завезла чуму. Я об этом уже рассказывал.

— Ни разу не слышала!

— Прихожу к нему в Институт гидродинамики, он любил там принимать, а не в Президиуме. Дед сердит, требует ровно через двадцать минут доложить — действительно есть ли чума в виварии. Вышел от него, встретил Льва Георгиевича Лаврова, тогда он был заместителем у М. А. Лаврентьева. «Что такой бледный?» — спрашивает. Объяснил ситуацию. Посочувствовал он мне, посоветовал детально разобраться. Пошел я в виварий разбираться. Через двадцать минут доложил, что обстановка нормальная. «Берешь на себя всю ответственность! Но учти, если обманул или не разобрался как следует — плохо тебе будет!» — примерно так отреагировал Михаил Алексеевич.

Крут был Дед!

— Вы ведь, Владимир Константинович, работали со всеми председателями Сибирского отделения!

— Повезло! Каждый из них — Личность! Михаил Алексеевич — гениальный человек! Кумир всех СОРАНовских поколений. Работать с ним было счастье. Прямой, принципиальный. Не выносил, когда что-то делалось за его спиной.

Гурий Иванович Марчук — мудрый политик, добрый человек, крупнейший ученый, организатор в ранге вице-премьера и председателя ГКНТ. Но он рано уехал в Москву.

Дольше всего работал с Валентином Афанасьевичем Коптюгом — 17 лет. Удивительнейший человек. Работоспособность просто фантастическая. Я не мог понять, как он все успевает! Входил в любую проблему так, что знал суть дела лучше специалиста. Во всем разбирался. Был всегда спокоен, сдержан.

Николай Леонтьевич Добрецов — верный последователь своих предшественников, но более эмоционален. За Сибирское отделение, за его интересы мог идти на амбразуру!

Все председатели Сибирского отделения были людьми очень разными, но крупными учеными и организаторами. И каждый очень многое сделал для развития Отделения. Благодаря их усилиям складывались принципы, которым следовало и следует СО РАН. Это знаменитая триада Лаврентьева, опирающаяся на единство научного сообщества, преемственность поколений, коллегиальность в принятии решений. СОРАНовское сообщество — единый, как часы, работающий механизм. За 50 лет все компоненты этого механизма оптимально «притерлись» друг к другу. И не дай Бог нарушить это единство, часы перестанут тикать.