ПРЕДКИ БИОТЕХНОЛОГИЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ

– Константин Григорьевич, что вы можете сказать о современной русской философии. Какими именами она представлена?

– Это прежде всего огромное социальное движение, затрагивающее тысячи людей – профессоров и аспирантов на вузовских кафедрах, дилетантов, литераторов, иногда «заскакивающих» на философскую территорию ученых, пытающихся ответить на встающие перед ними «философские» вопросы, пенсионеров и бездельников, называющих себя «мыслителями», молоденьких девиц, по недоразумению выбравших философские факультеты…

И это прекрасно, ибо, если бы философия ограничивалась стенами Института философии Российской академии наук, она не была бы никому нужна, а так есть целое море людей, видящих в этом хоть какой-то смысл.

Сообщество тех, кто пишет, представляет собой этакий пятиугольник: во-первых – добросовестные специалисты по чужой философии, вроде Нелли Мотрошиловой; во-вторых – известные по разным причинам люди, облекающие в околофилософские формы свои политические и религиозные пристрастия, вроде Александра Дугина или переводчика Владимира Микушевича; в-третьих – знатоки самых последних философских веяний, философы высокой квалификации, пытающиеся создавать «шедевры», такие как Федор Гиренок или Михаил Эпштейн. В-четвертых, условно говоря, – аспиранты, чьи имена появляются в сборниках конференций и чьи труды представляют собой очаровательные вариации на темы ранее читанных книг (типа «Феноменология всеединства» или «Психоанализ Фрейда с точки зрения эйдетики Лосева»).

Наконец, есть трудолюбивые люди, которые пытаются ответить на стоящие перед ними вопросы – ну, скажем, относительности пространства и времени, отношения сознания и материи и т.д. Большинство среди них – дилетанты, хотя есть и крупные ученые, а есть и настоящие профессора философии.

Но у всех пяти разрядов есть одна проблема – все российские философы не нужны друг другу. За редким исключением, они друг друга не слышат и не читают. Кстати, это началось не сегодня. Ведь и среди русских философов Серебряного века очень редко можно встретить, чтобы Лосев ссылался на Флоренского, Флоренский на Булгакова, Булгаков на Лосского, Лосский на Франка. Все они «сверялись» с иностранными авторами. Русский философ обречен вопить в одиночестве. Иногда его слышат потомки, иногда – Нилогов.

– С чем вы связываете исчерпание футурологического забега человечества?

– Вопрос не совсем понятен. Но речь может идти о нескольких вещах. Во-первых, те «дискурсы», которые еще недавно специализировались на предвидении будущего, – фантастика, футурология, всячески замешенные на технике мечтания, – наобещали слишком много. Как недавно сказал фантаст Михаил Успенский, если бы в день полета Гагарина кто-то предсказал, что через 50 лет мы еще не высадимся на Марсе и с трудом доберемся до Луны, все бы этого пессимиста подняли на смех.

В результате в культуре образовалась ядовитая масса невыполненных обещаний, которая на любую перспективу заставляет смотреть как-то странно: с одной стороны, «это старо, об этом уже Уэллс писал», с другой – «все равно ничего не будет, все равно обманут». Кроме того, все попытки предсказания проваливаются: космической экспансии нет, движущихся дорог нет, зато мобильную телефонную связь, Интернет, персональные компьютеры по большому счету предсказать не удалось никому.

Можно констатировать, что мы, конечно, движемся вперед, но движемся вслепую и «футурологии» у нас нет. Хотя ею очень приятно заниматься, и я лично определяю себя как футуролога. А будет ли толк – предсказать не берусь. Я ведь футуролог.

– Могли бы вы дать прогноз будущего мировой философии?

– На такой большой вопрос можно дать только маленький и случайный ответ. Отвечу как социолог, хотя я и не социолог. На мой взгляд, крупные эпохи в философии можно – не исчерпывающе, но «по тренду», по тенденции – рассматривать как надстройки над некоторой практической деятельностью, которая представлялась в эту эпоху особенно важной.

Философия была идеологией и предельным обобщением этой деятельности. Философия Средневековья – от Августина до Фомы Аквинского – была «служанкой богословия». Философия Канта и Гегеля была прежде всего спекулятивной надстройкой науки, которая тогда только возникала и входила в свои лучшие времена. Потом появились философии отдельных наук – и, скажем, «лингвистическая философия» была, конечно, не философией лингвистики, но философией, порожденной успехами лингвистики и логики.

Французский постструктурализм появился на странном стыке, с одной стороны, бурно развивающихся гуманитарных наук, а с другой – левой политики, реагирующей на новые реалии капитализма, глобализации, информационного общества. О том, какие импульсы философствованию придали, скажем, ядерная физика или виртуальные информационные технологии, нечего и говорить.

– И что мы видим в ближайшем будущем?

– Во-первых, хотя о виртуальности сказано уже все, что только можно и нельзя, технологически виртуальность только начинается (наверняка на Марсе будут цвести виртуальные копии наших яблонь). Во-вторых, совершенно немыслимые потрясения нам готовят биотехнологии – того глядишь, человек перестанет быть человеком. А это уже повод для философствования в духе «Будущего человеческой природы» Юргена Хабермаса. В сущности, речь идет о слиянии информационных и биотехнологий – то ли потому, что компьютер станет частью нашего мозга, то ли потому, что мы сможем целиком погружаться в виртуальную реальность, то ли потому, что сможем моделировать свое тело как фотографию с помощью фотошопа.

Философу придется совмещать тему виртуальных реальностей с философией телесности, а заодно и с такими темами, как самоидентичность человека, связь представления о себе с телесностью, солидарность индивида с нацией и человечеством в условиях его прогрессирующей телесной неоднородности. Философия телесности, которая сегодня выглядит скорее как надстройка над визуальным искусством и психоанализом, завтра окажется предком «биотехнологической» философии.

– Существует ли фантастическая философия?

– Для меня философия – разновидность фантастики. Невидимые, но где-то существующие идеи, эго, протяженное во времени, но непротяженное в пространстве, никому не ведомые вещи в себе, над всем царящая абсолютная идея вместе с мировым духом, двигающие людей помимо их воли производительные силы, таящиеся в душе, как паразиты, архетипы – совершенно магические штуки. Философия – разновидность фантастики, поскольку заниматься ею невозможно, не имея воображения, нацеленного на что-то несуществующее.

С другой стороны, философия вроде как осмысляет то, что есть, а фантастика – то, чего нет, хотя может быть. Значит, «фантастическая философия» – это метафизика несуществующих, но возможных миров.

– Является ли культурология гуманитарной лженаукой?

– Лучше скажите, как Лев Толстой, – «полунаукой». Попросту: культурология еще не сформировалась как нечто цельное, так как ее инструментарий частично заимствуется из других наук (прежде всего филологии), а частично не выходит за пределы обычного здравого смысла. Но из этого не следует, что отдельные культурологические исследования бессмысленны.

У этой «псевдополунауки» есть одна большая проблема: отсутствие четкого предмета. Определение культуры не знают даже в Российском институте культурологии, где я защищал диссертацию. Но, хотя границы этого предмета не очерчены, предмет существует, и его существование выявляется тогда, когда встает вопрос о междисциплинарных исследованиях. Если в некоторую эпоху – скажем, в русский Серебряный век – сходные процессы происходили и в литературе, и в живописи, и в музыке, и в политике, то какая наука будет описывать эти инварианты, встречающиеся в разных искусствах и разных отраслях культурной деятельности?

Для меня культурология – это в первую очередь наука (полунаука, недонаука) о подобных инвариантах. У культурологии большие проблемы, как и у всякой области, находящейся «между».

– Видите ли вы перспективы для развития философии компьютерных существ?

– Как я уже сказал, только у такой философии и есть перспективы. Шутка. А вообще это вопрос не философии, а технологии. Если появятся компьютерные существа, появятся и люди, желающие осмыслять их существование философскими методами.

– Какова, на ваш взгляд, судьба научной фантастики в мире?

– Научная фантастика умерла, хотя она и бессмертна. Дело в том, что в области культуры – в отличие от цивилизации – устаревшие технологии не умирают, а просто занимают скромное место. До сих пор существует гравюра – хотя с появлением фотографии в ней нет прикладного смысла. До сих пор производят виниловые пластинки – хотя в принципе цифровая запись их вытеснила. До сих пор любители стреляют из арбалета и фехтуют на мечах.

Научная фантастика была не просто последствием науки – она была последствием веры во всемогущество науки, это был культ, созданный очарованием тех авансов, которые делали научно-техническому прогрессу. Сегодня наука потеряла прежнее обаяние – и места для «литературного культа науки» уже нет. Хотя наука существует и по-прежнему одаривает нас всевозможными достижениями, значит – будет существовать в каких-то пределах и «паразитирующая» на этом литература. Однако былого значения главной и единственной разновидности фантастики она себе уже не вернет.

– На какие области продуктивно экстраполировать идею множественности миров?

– Найти бы хотя бы одну такую область... Само словосочетание «множественность миров» – это оксюморон, поскольку мир – это всё, а все может быть только одно. Как сказать по-русски «множественность всего»? Это значит, что идея множественности миров может иметь только временное значение. Она возникает тогда, когда некий регион реальности обживается нами настолько плотно, что кажется целым миром. И вдруг у него обнаруживаются соседи, параллельные измерения, скрытые стороны и т.п.

Но если это привычная для нас реальность – мир, то, значит, там – другой мир. Если хотя бы только в нашем мышлении соприсутствуют разные миры, то это значит, что мы мыслим некий единый универсум, частью которого эти миры являются. Поэтому идея «множественности миров» – это промежуточный этап в развитии культуры, после которого начинается осознание, что мир один, а «миры» – никакие не миры, а регионы.

Знаете, что раньше называли Вселенной? Об этом можно судить по титулу константинопольского патриарха – «Вселенский». Но даже на Марсе его не признают.