http://93.174.130.82/digest/showdnews.aspx?id=5712dce5-6cc7-4c9a-8324-f781e4077055&print=1© 2024 Российская академия наук
Его собственная жизненная история вписана в летопись освоения края. Член-корреспондент Российской академии наук, заведующий кафедрой геологии нефти и газа ТюмГНГУ, глава НИИ геологии и природных ресурсов, заместитель генерального директора СибНАЦа по науке в канун празднования дня рождения области рассказал об открытии сибирской нефти и перспективах развития региона.
– Как вы пришли в геологию?
– Любая профессия выбирается случайно. Человек принимает решение в зависимости от обстоятельств, а их заранее не предугадать. Я мечтал стать моряком, пойти по стопам отца. Вообще-то он был рабочим на заводе «Уралмаш», но отслужил на Балтийском флоте. Ребенком я любил появляться на улице в бескозырке отца и рассказывать ровесникам, что стану моряком. Хотел поступать в Ленинградское военно-морское училище.
– Что же заставило изменить решение?
– У нашей семьи, в которой было пятеро детей, не нашлось денег на мою поездку. Средства уходили на то, чтобы прокормиться. Но с продовольствием все равно было туго. Помню, что в детстве считал лакомством жареные картофельные кожурки. Трудные годы предопределили мой профессиональный выбор, ведь в военное и послевоенное время каждый стремился сделать что-то полезное для общества. Кстати, по этой причине в 1944 году я убежал на фронт. Ехал на Запад в каких-то собачьих ящиках, скрывался от милиции. В Перми меня все-таки поймали. Возвращался я уже не в собачьем ящике, а в отдельном купе под охраной двух милиционеров. Когда оказался дома, получил от отца галошей за то, что убежал, и инцидент был исчерпан. Случай показательный: мне, как и большинству, хотелось приносить пользу окружающим.
Но это было задолго до того, как в мою жизнь вошла наука. Она для меня началась с кружка юных геологов. Там каждый раз на занятиях давали булочку – это меня привлекло. В результате кружок стал определяющим этапом. Когда в Ленинградское военно-морское училище поехать не получилось, я поступил на геологический факультет Свердловского горного института. Сначала учился на рудника. Специальность считалась престижной. Но как раз в те годы я много общался с преподавателем палеонтологии. Эта женщина убедила меня в том, что главное в камне – не красота, а польза. В результате на третьем курсе я решил переводиться на нефтяное отделение, которое в начале 50-х годов только появилось в институте. Оно было совсем не популярно. Бытовало мнение: нефть – черная, грязная, неинтересная, лишенная блеска. Она не вдохновляла уральских геологов, которые привыкли в минералах наблюдать всю таблицу Менделеева. На нефтяное отделение переводили отстающих студентов.
– Вы им были?
– Нет, я претендовал на красный диплом. В студенческие годы даже был начальником геологической партии. Кстати, благодаря этому впервые увидел Юрия Эрвье. Дело было в городе Коркино Челябинской области. Там бурили скважины. В те годы я не придал встрече особого значения. Но по иронии судьбы спустя некоторое время решил уйти на нефтяное отделение. Однако успеваемость сыграла со мной злую шутку. Нужно было кое-что пересдать – например, получить по английскому языку не «хорошо», а «отлично». На это ушел почти год. Дело в том, что заведующий кафедрой рудного дела звонил преподавателю иностранных языков и просил не ставить мне «пятерку». Однажды дошло до того, что за ошибку в произношении одного из двух тысяч слов мне снизили оценку. Но я не оставлял попыток перевестись на нефтяное отделение. И мне повезло: однажды просто пришел к заместителю ректора (или, как говорят теперь, проректору) с заявлением о переводе, а он спросил, троечник ли я. Получив утвердительный ответ, подписал не глядя. Кстати, красный диплом я все-таки получил.
– Не пожалели, что перевелись?
– Нет, конечно. Окончив институт, начал работать и сразу «попал в струю». Я поддерживал гипотезу о существовании нефтегазоносных залежей в Западной Сибири. Хотя в 50-е годы хватало ее противников. Но в Тюмени за нас был первый секретарь обкома партии Борис Щербина. В те годы я возглавлял сектор геологии ЗапСибНИГНИ. Поэтому Борис Евдокимович каждую неделю звонил мне или вызывал к себе для отчета. Мы с ним говорили о путях развития Тюменской области. Помню, как однажды в 1968 году он спросил меня, увлекаюсь ли я фантастикой и могу ли рассказать что-то невероятное о геологических перспективах. Действительно, тогда как раз просматривался новый горизонт. И я ответил, что прогнозные запасы нефти в регионе – гигантские, просто научно-фантастические. Борис Ефимович сказал: «Сколько? Я знаю вас, геологов. Вы все скрываете. Прямо скажи мне про объемы». Я ему в ответ: «На одном лишь участке в Салыме – 20 миллиардов тонн».
Забегая вперед, скажу, что это оказалось преувеличением. Хотя я уверен, что в будущем подобные месторождения откроют. Но в далеком 68-м Щербина не только поддержал смелые прогнозы, но и принялся звонить председателю Совета министров РСФСР. Он сказал ему: «У меня в кабинете сидит геолог, который рассказал про открытие нового месторождения с запасами в 20 миллиардов тонн. В связи с этим вопрос: почему сгущенное молоко с ялуторовского завода распространяется по всему Советскому Союзу, а в Тюмени не остается? Нельзя ли в честь такого крупного открытия ради геологов переориентировать молокозавод на Тюмень?» Борис Евдокимович не шутил. Он действительно так высоко оценивал роль геологии.
– Какие крупные открытия вам особо запомнились?
– В памяти отложился момент, когда в 1968 году на участке в Салыме неожиданно был получен фонтан нефти. Скважина давала 700 тонн в сутки – этого никто не предполагал. Мы с моими друзьями Фарманом Салмановым и Аркадием Тяном поспорили, откуда идет нефть. Я настаивал – из глин, они – из пласта, находящегося выше. Тогда Фарман Салманов, который был начальником экспедиции, пошел на чисто научный эксперимент. Он терял время, жертвовал планом по бурению, возводимым тогда в абсолют. Салманов отдал приказ через каждые 10 метров бурить и проводить весь комплекс работ. Нигде в мире подобная технология не практиковалась. К счастью, пытливость была вознаграждена: когда прошли ачимовские песчаники, глинистая баженовская свита дала фонтан в 700 тонн нефти. Таких в мире тогда не знали. Средними считались объемы в две-три тонны. Это стало открытием и в нашей стране, и за ее пределами.
– Вам предлагали работать за границей?
– Крупные нефтяные компании и раньше, и теперь приглашают меня к себе. Но я не хочу уезжать. Для меня понятие «Родина» – не пустой звук. Хотя многое за границей (скажем, в США) мне нравится. Например, там очень доброжелательные люди. Хорошо помню свою первую командировку в Америку. Вообще-то мне довелось побывать более чем в 50 странах мира, но эта поездка особенно запомнилась. Нас с коллегами разместили в домах принимающих семей. Этому предшествовала курьезная история: в Советском Союзе нам дали деньги на гостиницу, а точнее, на самый дешевый вариант – за семь долларов в сутки. Уже оказавшись в США, мы узнали, что даже бюджетный отель обошелся бы примерно в сотню долларов. Тот вариант, который подыскали для нас, – это гостиница для собак.
Американцы были в ужасе и срочно расселили нас по принимающим семьям. Так вот, местные жители были очень дружелюбны. Они относились к нам с нескрываемым любопытством. Соседи заглядывали каждый день, чтобы посмотреть на русских. В ресторанчиках, когда официанты узнавали, откуда мы, заказывали музыкантам «Катюшу». Даже один таксист предложил нам бесплатный проезд. В обмен он потребовал согласие на то, чтобы написать на машине «Я возил русских по Сан-Франциско». Кстати, потом нам доводилось встречаться. Благодаря такой рекламе таксист смог заработать примерно в 10 раз больше. И это не единственный подобный случай в моей жизни. Чувствовать себя героем рекламы мне приходилось. Однажды один из проректоров сказал: «У нас есть бренд «Тюменский нефтегазовый университет», а есть бренд «Нестеров». И я не вижу в этих словах ничего дурного. Ученых-«брендов» должно быть как можно больше. Нам их не хватает.
– Почему ученых-«брендов» мало?
– Талантливые ребята есть. Их немного – как правило, три-четыре человека из 150 выпускников. Хотя, если судить по временам моего студенчества, вывод получается неутешительный: те, кто тогда считался неуспевающим, теперь ходили бы в отличниках. Я почти 30 лет возглавляю кафедру и могу судить о том, что уровень требований значительно снизился. На мой взгляд, сейчас все студенты – за редким исключением – неуспевающие. Хотя это не только их вина. Немалая ответственность лежит на образовательной системе. Например, в Тюмени практически ликвидирована лабораторная база. Но даже в этих условиях талантливые студенты способны стать хорошими учеными. Это возможно в том случае, если у них есть потенциал выйти за традиционные общенаучные рамки вплоть до разработки концепций, противоречащих догмам. На мой взгляд, одна из главных задач «папуасов» (так я называю профессорско-преподавательский состав) – воспитание в подопечных стремления к поиску новых нестандартных решений. Жаль, что среди талантливых ребят лишь единицы остаются в науке. И проблема кроется в плохом финансировании.
– Что же удерживает тех, кто остается?
– Сделать из молодого человека ученого можно, если всерьез увлечешь его какой-то узкой исследовательской областью. Например, мой «резерв» – это 40 человек. С ними я занимаюсь с четвертого класса. Часть ребят уже давно получили собственные темы, которые увлеченно разрабатывают несколько лет. Из них выйдут узкоспециализированные нефтяники и геологи. Сейчас в российской университетской науке взяли курс на укрупнение и обобщение. Я же сторонник узконаправленного образования. В науке так: чем раньше найдешь свою тему, тем больше шансов на успех. Начинать с третьего курса всерьез заниматься со студентами исследованиями бессмысленно – это слишком поздно. А вот школьники, поступившие вуз со сформировавшимися научными интересами, – самые перспективные. Когда я выдаю темы своим подопечным, то говорю им, что в этой области они будут разбираться лучше всех в мире.
– Ожидания оправдываются?
– Мы с моей студенткой Лидой Семочкиной оказались первыми в мире обладателями знаний по бальнеологическим свойствам западносибирской нефти. Раньше считалось, что лечебными свойствами обладает только сырье с Нафталанского месторождения в Азербайджане. Эту нефть в немного переработанном виде за границей продают в аптеках. Стоимость одного барреля – более 500 тысяч долларов. А месторождения с такой нефтью есть и в ХМАО, и в ЯНАО. Другая цель – разработать новый вид экологически чистого топлива. Этот вопрос тоже решают школьники, с которыми я занимаюсь.
Еще одно успешное открытие моего подопечного: мы со студентом Пашей Смирновым выяснили, что на Тюменском севере гигантские запасы диатомитов. В регионе их больше, чем во всем мире – примерно 500 триллионов тонн. Из них 100 миллиардов выходит на поверхность в пределах Ямала. Это аморфный кварц, остатки раковин, растений. С поверхности воды их можно снимать бульдозером. В дальнейшем диатомиты превращают в строительные материалы, хрусталь, оконное стекло, солнечный кремний. Стройматериалы из диатомита толщиной всего 12 сантиметров могут выдерживать температуры от +70 до -70 С. В будущем эти открытия помогут решить проблему безработицы в северных моногородах. Иначе она достигнет 70%, как только снизятся объемы производства градообразующего продукта.
– Вы считаете, что это скоро произойдет?
– В монопромышленных поселениях ХМАО и ЯНАО все вращается вокруг нефти и газа, а запасы имеют свойство истощаться. Хотя на Ямале ресурсная проблема стоит не так остро, как в Югре. Газа с уже открытых месторождений хватит еще минимум на 50-70 лет, даже если мы станем добывать до триллиона голубого топлива в год. До 1990 года было подготовлено более 47 триллионов кубометров газа. На сегодняшний день извлечено лишь около 14 триллионов. Кроме того, у ученых в «заначке» – еще 700 триллионов кубометров газа, растворенного в подземных водах. Мы готовы предложить технологии, позволяющие извлечь его. Тогда ЯНАО будет обеспечен газом еще на 700 лет.
С Югрой ситуация сложнее. Варварский подход губит богатства. Например, в начале 90-х годов в Тюменской области в год в среднем добывали 120 миллионов тонн нефти. В прошлом году показатели в целом России составили 494 миллиона тонн. Мы приблизились к тому, что получали в СССР – 630 миллионов тонн в год. Казалось бы, все хорошо. Но если проанализировать капитализацию нефтяных компаний, становится ясно, что она не выросла, несмотря на увеличение объемов добычи почти в четыре раза. Что это значит? За копейки сменив штуцер на скважине на элемент большего диаметра, недропользователи резко увеличивают дебит. Добыча растет, а месторождение губится. В результате использования подобных методов страна уже потеряла примерно 15 миллиардов тонн нефти. Решать проблему нужно на государственном уровне. Для этого требуется обновление отраслевой законодательной базы. Но многие ресурсы мы уже безвозвратно погубили. Хотя на брошенных месторождениях – еще более 50% недобытого сырья, не менее пяти миллиардов тонн нефти. Но до них трудно добраться не только в геологическом, но и в административном плане.
– Почему?
– В стране нет свободных средств. Именно поэтому следует использовать брошенные скважины, а не бурить новые. Только в нашем регионе насчитывает 70 тысяч законсервированных и простаивающих скважин. На них необходимо создавать полигоны. Кстати, это предложение поддержали и президент, и премьер-министр, и губернатор ХМАО, и недропользователи. В ТюмГНГУ создается научно-образовательный центр «Геология нефти и газа». В качестве основного направления – практическая деятельность в условиях полигонов. Вместе со студентами мы будем заниматься промышленной разработкой. Но сейчас наша проблема – рядовые чиновники, не допускающие внедрения технологии и «торпедирующие» решение. Им свой карман ближе к телу. Так, например, я получил лицензию на участок для проведения исследований по разработке новой промышленной технологии. Но Росимущество чинит препятствия. Спонсоры проекта заплатили за лицензию Федеральному агентству по недропользованию. Но чиновники из Росимущества тоже требуют деньги, объясняя это тем, что скважина числится у них на балансе. «Нас не интересует ваша нефть, платите», – заявляют мне. Выкупать участок во второй раз – это абсурд. Тем более, как выяснилось позже, на балансе Росимущества этой скважины нет. Но вопрос до сих пор висит в воздухе. Надеюсь, он решится, и я докажу, что можно получить нефть там, где, казалось бы, нет предпосылок для ее образования. На «забракованных» участках есть ресурсы, и они извлекаемы.
– Другие геологи разделяют вашу позицию?
– Мне пришлось 20 лет доказывать, что в глинах есть нефть. Раньше считалось, что одно – антипод другого. Но сегодня уже 92 открытых месторождения доказывают обратное. Тем не менее многие геологи до сих пор не признают этот факт. Я же утверждаю, что самые большие дебиты в мире будут получены из глин. Одна такая скважина дала пять тысяч кубометров в сутки. А ведь на сегодняшний день рентабельными считаются участки, приносящие 10 кубометров в сутки. Выходит, что одна «глинистая» способна заменить 500 обычных скважин. Я уверен, что в будущем откроют месторождения, дающие фонтанирующий приток дебитом 700 кубометров в сутки. Сейчас извлекается лишь 30% нефти из пласта. С помощью новой методики добычу можно поднять до 90%. Технология лабораторно разработана.