Версия для печати
Вернуться к списку

Масштаб абсурда отличает великую физику от просто хорошей

21 мая исполнилось 100 лет со дня рождения выдающегося отечественного физика, общественного деятеля Андрея Дмитриевича САХАРОВА. Президиум Российской академии наук провел выездное заседание, посвященное этому юбилею, в Нижнем Новгороде. Именно в этот город – тогда он назывался Горький – Сахаров был сослан под надзор милиции за свою правозащитную деятельность. В нижегородском Арсенале (Волго-Вятский филиал ГМИИ им. Пушкина) сейчас проходит выставка «Третья идея» – графика и медиарт-художника Евгения Стрелкова, посвященная 100-летию со дня рождения Андрея Сахарова. Накануне ее открытия Евгений СТРЕЛКОВ и кандидат физико-математических наук Борис БУЛЮБАШ беседовали о судьбе сахаровских идей и его человеческой судьбе с американским и российским историком физики, кандидатом физико-математических наук Геннадием ГОРЕЛИКОМ. Геннадий Ефимович – автор около 20 книг и большого числа статей, в том числе книг «Советская жизнь Льва Ландау» (2008), «Кто изобрел современную физику?» (2011) и биографии Андрея Сахарова в серии ЖЗЛ (2010).

Борис Булюбаш: Геннадий, позвольте первый вопрос. Считается, что формирование свободного человека связано со школьными годами. Сахаров почти не учился в среднеобразовательной школе. Так сказать, не научился «ходить строем». Как вам кажется, насколько это обстоятельство оказалось важным для его формирования?

Геннадий Горелик: Трудно сказать. Потому что он – личность особая. Он сам сожалел отчасти о том, что его поздно отдали в школу, и думал, что с этим связана его неконтактность... Я думаю, что это все-таки очень личная особенность... Самое главное человек узнает, как говорил, кажется, Лев Толстой, до пятилетнего возраста, когда особенно важны отношения в семье. Например, мама называла его принцем (это, кажется, сестра сообщает). А рассказывая о своей религиозной эволюции, он пишет: «Мама научила молитвам, но лет в 12 я понял, что я неверующий, бывал в церкви как неверующий, мама огорчалась, но ничего не говорила». И пишет, что отец был атеист, но никогда не обсуждал эту тему. То есть в семье царила духовная свобода.

Б.Б.: Из вашей книги у меня создалось впечатление, что Сахарова очень задела ситуация на банкете с маршалом Неделиным (Митрофан Иванович Неделин (1902–1960), главный маршал артиллерии. – «НГ-Наука»). Сахаров в ответ на свой тост – «чтобы бомбы никогда не взрывались над городами» – услышал скабрезный анекдот про «укрепи и направь» и понял место, которое ему и ему подобным отвели военные...

Г.Г.: Эпизод с Неделиным Сахаров запомнил и очень сильно описал, но, похоже, тогда, в 1955 году, не обобщал на все советское руководство. Как и Виталий Гинзбург (Виталий Лазаревич Гинзбург (1916–2009), физик-теоретик, академик АН СССР и РАН, лауреат Нобелевской премии по физике, участник советского атомного проекта. – «НГ-Наука»), который женился на ссыльной и узнал, как ей «шили дело», но считал: «А при чем здесь Сталин?»

Когда у человека есть главное и увлекательное дело – наука, которой он уделяет 95% всей своей интеллектуальной и эмоциональной энергии, то на все остальное остается 5%. И если плакатная схема жизни устраивает, то и все в порядке. Особенно в условиях полного контроля за средствами информации, как в СССР. Такая сфокусированность замечательна для науки, но бывает, что такой человек не видит того, что очевидно другим.

Евгений Стрелков: А как сосредоточенность на одной теме, как это качество проявилось позже, когда Сахаров занялся общественной деятельностью?

Г.Г.: Такая сосредоточенность подобна яркому прожектору: когда в поле прожектора что-то попадает, то «прожекторист» начинает разглядывать это очень сосредоточенно. Например, в его «Размышлениях...» много социалистических слов. И ясно, что тогда слово «социализм» было для Сахарова очень положительно окрашено.

Но в следующие несколько лет, разглядывая реальный советский социализм, он понял, что это – пустое слово. Как сказано в листовке Ландау, которую он составил в конце 1930-х годов (Лев Давидович Ландау (1908–1968), физик-теоретик, академик АН СССР, лауреат Нобелевской премии по физике, участник советского атомного проекта. – «НГ-Наука»): «Социализм остался только на страницах изолгавшихся газет». В сосредоточенном разглядывании советской реальности Сахарову помогла и Елена Боннэр, у которой жизненный опыт был гораздо шире: осталась без родителей в 14 лет, фронт, помощь лагерникам...

Е.С.: Можно ли сказать, что Сахаров пришел к правозащитной деятельности через понимание радиационной опасности ядерных взрывов? Что это была непрерывная линия от его научного навыка: он посчитал количество радиоактивного углерода-14 от взрывов, выступил, получил отпор... И дальше, как в том советском анекдоте про сантехника, понял, что нужно менять всю систему. То есть можно ли сказать, что это было непрерывное развитие осознания? Или переход к общественной деятельности Сахарова был другим, более резким, что ли?

Г.Г.: Уверен, что был скачок – в 1967 году. Конечно, расчеты радиации от самой «чистой» бомбы действовали на его сознание, если он в статье 1958 года написал: «Какие моральные и политические выводы следует сделать из приведенных цифр?» Но... Я беседовал со Львом Феоктистовым (Лев Петрович Феоктистов (1928–2002), физик, академик РАН, участник советского атомного проекта. – «НГ-Наука»), который знал Сахарова еще на объекте и не понимал смысла его озабоченности тем, что испытания в атмосфере приводят к анонимным жертвам, ведь глобальный масштаб жертв всего лишь около десятка смертей в год. Если сопоставить с медицинской статистикой, то окажется, что вредоносность таких испытаний сравнима с выкуриванием одной сигареты в два месяца. Но курить или не курить, решает сам человек, а проводить ли ядерные испытания, у человека не спрашивают.

В глазах Сахарова стоимость жизни человека была несравненно выше, чем для большинства его коллег. И расчеты радиационных цифр усилили его чувство ответственности. А когда все расчеты и чувства сложились в сознании Сахарова, произошел скачок. Он осознал, что, по его выражению, «создавал иллюзорный мир себе в оправдание».

Е.С.: Можно ли это связать с тем, что он привык общаться с самыми высшими функционерами, с Брежневым, например? И что он психологически отреагировал очень сильно на то, что с ним не стали разговаривать на темы, которые он считал важными?

Г.Г.: Я считаю, что главной причиной скачка, последней каплей, и каплей тяжелой, был совершенно конкретный момент и конкретный профессиональный вопрос – о противоракетной обороне. Его секретное письмо в Центральный комитет КПСС, июль 1967 года, в котором он объяснял советским руководителям, почему необходимо принять американское предложение о двустороннем отказе США и СССР от сооружения системы стратегической противоракетной обороны. Это было не только его мнение, но и мнение руководителей обоих советских ядерных центров – Юлия Харитона и Евгения Забабахина.

Советское руководство, однако, не захотело прислушаться к мнению физиков, экспертов по стратегическому оружию. И Сахаров осознал, что советский механизм принятия решений государственной важности фактически приближает ядерную войну. Количество перешло в качество. Сахаров взялся за статью, чтобы объяснить всем желающим угрозу, нависшую над миром. Что и сделал в своих «Размышлениях о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» 1968 года. Копию статьи послал в ЦК. И это подействовало! На рукописи резолюция Брежнева: «Прошу ознакомиться». Первым ознакомился Алексей Косыгин. А 1 июля 1968 года – сообщение о согласии СССР начать переговоры. Быть может, Сахаров и не знал, что его письмо имело такой эффект.

Е.С.: В общем-то, это тоже его победа, как и в случае запрета испытаний в атмосфере?

Г.Г.: С запретом несколько сложнее... Конечно, вес Сахарова как «отца» водородной бомбы был велик. И еще не было диссидентского ореола. Поэтому его вклад в договор был значителен, как он сам думал. Но и у советских руководителей были свои расчеты и свои причины. Надо было как-то выкручиваться после Карибского кризиса...

И тут такая возможность – и физики говорят, что запрет ничему не помешает, подземные испытания позволят совершенствовать оружие, ну и все в порядке: запретим испытание в атмосфере. Было найдено решение технической проблемы, которая для Сахарова выглядела гуманитарной. И очень важной.

Е.С.: Геннадий, а горьковская ссылка (1980–1986) – как мы ее можем описать? Вроде бы состояние несвободы, но и большая внутренняя работа. И еще: пропагандисты уверяли, что, уйдя в общественную деятельность, с наукой он покончил. Чем, на ваш взгляд, были для него эти годы?

Г.Г.: Ну, для них с Люсей (Еленой Боннэр. – «НГ-Наука») это было счастье. «Одиночество вдвоем». Там их не отвлекало ничто, никакие судебные заседания, они были друг с другом. Читали Пушкина, беседовали, и им было очень нескучно вместе... Но это, конечно, лишь одно измерение, были и другие.

Например, его открытое письмо американскому физику и военно-политическому эксперту Дреллу с вежливой, но совершенно определенной и аргументированной критикой его «голубиной» позиции. Это письмо Елена Боннэр тайно вывезла из Горького и передала на Запад, что стоило ей запрета выезжать из Горького.

А что касается его научной деятельности, то стандартная советская формулировка звучала так: «В последние годы отошел от научной работы». Потому-то, мол, и занялся антиобщественной деятельностью. На самом деле все было наоборот. Как раз накануне его выхода на открытую арену в 1966 году он выдвинул две самые яркие свои научные идеи. И это, вполне возможно, добавило ему уверенности в его «Размышлениях». Боннэр сохранила листок с одним из их письменных «разговоров» в Горьком, чтобы самые большие уши не услышали. Тогда он примерно сказал: «Большое счастье, что мне в cтоль немолодом возрасте удалось выдвинуть две такие идеи». 45 лет для физика-теоретика – это много для выдвижения принципиально новых идей.

Одна идея – объяснение барионной асимметрии Вселенной. А вторая – гравитация как упругость вакуума, упругость пустого пространства – вызвала такой восторг у знаменитого физика Джона Уилера, что он в монографии «Гравитация» рассказу об этой идее Сахарова посвятил особое место.

Надо сказать, что выход Сахарова из закрытой секретной науки в открытый мир был полнейшей неожиданностью для знавших его по университету. Я много беседовал с его однокурсниками. Интроверт, сосредоточенный на своих мыслях, неразговорчивый... Неожиданно это было и для близких, его коллег-бомбоделов. И те и другие не знали подлинных причин его выхода в мировую политику. Частично из-за секретности этих причин, частично из-за его пониженной общительности.

Б.Б.: И ведь выступление на заседании Академии наук в защиту генетики, оно ведь тоже было неожиданным для всех.

Г.Г.: Да. И тут есть сходство: к моменту выступления он о генетике знал не понаслышке. Данные генетиков он использовал для расчетов радиации от атмосферных ядерных испытаний.

Е.С.: Если возвращаться к научным работам Сахарова, что тут самое интересное, самое важное?

Г.Г.: Как-то Зельдович (Яков Борисович Зельдович (1914–1987), физик, академик АН СССР, участник советского атомного проекта. – «НГ-Наука») спросил Сахарова, какие свои работы он считает самыми-самыми сильными. Сахаров сказал про барионную асимметрию, а Яков Борисович поморщился: «Там, где у вас время идет вспять?..»

Прошло лет 10, и сахаровское объяснение вышло на авансцену теоретической физики. Тогда в СССР готовился перевод книги американского физика-теоретика, лауреата Нобелевской премии по физике Стивена Вайнберга «Первые три минуты» под редакцией Зельдовича. Напомню, Зельдович к правозащитной деятельности Сахарова относился отрицательно, убеждал его бросить к чертовой матери этих своих татар, немцев и евреев и заняться великой физикой: вот Хокинг, парализованный, занимается, а ты-то, голова!.. Так вот, Зельдович написал приложение к книге Вайнберга, где изложил идею Сахарова. А Сахаров-то – в ссылке. И в издательстве сказали: нельзя. Тогда Зельдович нацепил на пиджак свои три звезды героя, пришел к директору издательства и заявил: если вы мое приложение не напечатаете, то отказываюсь быть редактором перевода. И директор уступил. Ссыльный Сахаров публично «вернулся к научной деятельности».

Б.Б.: А что с идеей Сахарова о природе гравитации?

Г.Г.: Ей, кажется, пока не нашлось место в науке. Но сейчас в фундаментальной физике какая-то нездоровая ситуация. По каталогу Гарвардской библиотеки я выявил публикации, в названии которых упоминается квантовая гравитация. Книг многие сотни, статей – многие тысячи. А продвижения в квантовой гравитации нет как нет. Суперструнные многомерные теории обсуждаются уже лет 40, и каждая статья кончается словами: «Мы надеемся, что изложенные соображения помогут совершить...» и т.д.

Е.С.: По воспоминаниям самого Андрея Дмитриевича создается впечатление, что он был автором обоих подходов к управляемому термоядерному синтезу: и токамака – вместе с Таммом, – и лазерного нагрева. Ведь это во многом инженерные находки, да?

Г.Г.: У Сахарова действительно было очень редкое сочетание двух разных талантов: конструктора-изобретателя и физика-теоретика. Они почти противоположны по смыслу... Идея «слойки» для бомбы, это же тоже инженерное решение, конструкторское. Новой фундаментальной физики там не было. Почему эта идея такое впечатление произвела на Тамма, на Зельдовича, и так быстро была принята, и Сахаров сразу стал фигурой значимой в атомном проекте, а не просто молодым кандидатом наук? Потому что идея очень неожиданной была...

Так что у него было два этих очень разных таланта. Единственный аналог, который приходит мне в голову, это Энрико Ферми, итальянский и американский физик, лауреат Нобелевской премии по физике, участник американского атомного проекта. Он начинал с общей теории относительности, потом слабые взаимодействия, а потом – реакторная физика...

Е.С.: Третью идею Сахарова вы, Геннадий, также сочли гениальной. Там и инженерные вещи, и глубокая физика.

Г.Г.: Мое мнение не так важно, как мнение Ганса Бете, назвавшего гениальной аналогичную идею Эдварда Теллера. Бете был главным теоретиком в Лос-Аламосе. А сам Теллер, американский физик, участник американского атомного проекта, разделил заслуги, так сказать, между собой и Клаусом Фуксом, который выдвинул зародыш этой идеи.

А Сахарову не с кем было делить – он придумал зародыш, а пять лет спустя придумал, как этот зародыш вырастить до дееспособной конструкции. Помог ему тупик в советской термоядерной программе, который обнаружился спустя несколько месяцев после триумфально успешного испытания первого варианта термоядерной бомбы, мощность которой была в 20 раз больше хиросимского взрыва, но этим и ограничена.

Так же было и в Америке, кстати. Там тоже обнаружился тупик – на четыре года раньше, чем в СССР. И этот тупик стимулировал изобретательское воображение Теллера. Разница в четыре года – самое простое доказательство того, что советская разведка не узнала об этом. Дело в том, что в Америке тупик обнаружили лишь после ареста главного советского агента – Клауса Фукса и других.

Да, «Третья идея» – это инженерно-изобретательская идея, но основанная на фундаментальной физике. Только глубоко понимая физику, можно было пытаться вспышку атомного взрыва «ярче тысячи солнц» сделать конструктивной силой, которая за микросекунды совершит важную тонкую работу – сожмет термоядерный заряд. Для такого изобретательства нужен особый тип мышления.

Зельдович очень высоко ценил мощь изобретательного мышления Сахарова. Так же, как Уилер оценил сахаровскую идею «упругости пустоты»... Масштаб абсурдности этой идеи. Вообще говоря, масштаб абсурда отличает великую физику от хорошей физики. Великих физиков, которые изобрели фундаментальные идеи, подтвержденные на опыте, я насчитал всего восемь человек. Нильс Бор говорил: чтобы фундаментальная идея имела шанс быть правильной, она должна быть достаточно безумна.

Небольшим уточнением, дополнением объяснить «необъяснимый» результат опыта или открывшееся противоречие невозможно... Новое фундаментальное понятие вначале всегда кажется абсурдным. А когда становится рабочим понятием, к нему привыкают. Вот, гравитация, ее саму по себе никто не ощущает. Все знают: если упадешь – будет больно. Идея о силе притяжения между двумя любыми объектами – фундаментальна.

А первой такой идей был, конечно, гелиоцентризм Коперника. Абсурдная идея, как всем было очевидно. Но с нее началась современная наука. А современная физика началась... с пустоты, которую изобрел Галилей вопреки запрету Аристотеля. Кеплер почему-то решил, что планеты подчиняются какому-то общему закону. Собственно, почему? Ньютон – гравитация. Электромагнитное поле – Фарадей и Максвелл. Планк – квант энергии, абсолютно абсурдная идея. Постоянство скорости света – это Эйнштейн. И Бор – квантовые состояния. Вот они – самые великие физики.

Очень интересно о Сахарове сказал Виталий Лазаревич Гинзбург, что «он был сделан из материала, из которого делаются великие физики». При этом самого себя нобелевский лауреат Гинзбург не считал великим физиком. Не считал великими физиками и своих учителей – Тамма и Ландау, тоже нобелевских лауреатов. О Ландау он говорил – физик супер-экстра-класса...

Принципиально новая идея рождается в загадочном прорыве, для чего нужна внутренняя сила, смелость, мощная интуиция. Просто интеллектом, одной лишь логикой не получается. Так новое понятие не возникает. Как писал Эйнштейн, новые фундаментальные идеи – свободные изобретения человеческого духа. Не просто разума, а духа.