Версия для печати
Вернуться к списку

НАУКА ИЛИ ГДЕ? (РАЗМЫШЛЕНИЯ «ТРИЖДЫ ЗАВЛАБА»)

           Важно понять, где мы находимся на самом деле сегодня, причем не только «в целом» (о современном состоянии и уровне нашей науки сказано достаточно много), но и «в деталях», т. е., где (и как) она еще существует и может существовать, и кто ее представляет. Ответ на эти вопросы особенно важен сейчас, когда государство, по крайней мере, продекларировало намерение реформировать науку и одновременно начать реальное ее финансирование. На мой взгляд, здесь существует достаточно много противоречивых стереотипов, которые обусловлены «кочкой зрения» (возраст, опыт, но, главное, - ведомственная и организационная принадлежность).

Написать эти заметки меня побудило наличие специфического опыта: на протяжении пяти лет мне пришлось одновременно (по совместительству) возглавлять три небольшие лаборатории в разных «системах» - ФГУП-ГНЦ, институте РАН и МГУ. Так получилось в значительной степени из-за катастрофического «сжатия» некогда популярной специфической области исследований: к 2001 году, когда мне предложили возглавить третью лабораторию, я был, вероятно, единственным в Москве доктором наук непенсионного возраста в этой области, реально оставшимся в науке. Все три лаборатории, которые постепенно тесно переплелись, по существу, занимались фундаментальными исследованиями, т. е., никогда не имели сколько-нибудь серьезных договоров и должны были выживать на скудный бюджет и гранты – российские и международные, а в качестве главного продукта давали публикации. Обеспечение этого выживания (физического и научного) было моей основной задачей. Естественно, в нашей жизни в разных системах было немало общего – это была жизнь «интересного времени» (думаю, только самым молодым надо объяснять о чем идет речь). Но были и заметные различия – во внешних условиях, правилах игры, да и в менталитете людей, некоторые из которых всю жизнь проработали на одном месте (это - большая проблема нашей науки). Вопросы «где» и «кто», поставленные здесь, достаточно объемные, поэтому в этих записках я попытаюсь дать свой вариант ответа на первый из них.

Опыт первый. ФГУП – ГНЦ: нелегальная наука.

Несмотря на то, что в Советском Союзе фундаментальная наука, в основном, числилась по ведомству АН СССР, достаточно заметные «острова» фундаментальных исследований существовали и в других системах. В частности, среди многочисленных отраслевых институтов имелось несколько организаций, находившихся на особом положении и не привязанных к конкретным технологиям. Именно в таком институте мне пришлось проработать больше двадцати лет после окончания аспирантуры МГУ и получить первый завлабовский опыт. В свое время институт стал «прародителем» нескольких академических институтов близкого профиля, неизменно сохраняя при этом свой формально отраслевой статус. В восьмидесятые годы прошлого века не меньше половины сотрудников этого института занимались фундаментальными исследованиями (как мне стало ясно впоследствии, эта доля реально была выше, чем во многих академических институтах). Естественно, как и везде, существовал немалый разброс, но при этом имелись группы экспериментаторов и теоретиков, работавшие на мировом уровне (правда, с годами их становилось меньше). В 1991 году институт на короткое время «завис» над пропастью полной неопределенности и угрозы небытия, а затем получил статус «государственного научного центра» (ГНЦ), как и некоторые другие институты подобного типа (большинство отраслевых институтов в то время были акционированы или фактически прекратили существование, хотя вывески часто подолгу сохранялись). Уже через два-три года стало ясно, что этот статус ничего не гарантирует, и, по существу, речь идет об отключении от прямого бюджетного финансирования: государственное предприятие (позднее – ФГУП) – это вовсе не бюджетная организация (как институты РАН и университеты). Правда, скрытое бюджетное финансирование (через программы поддержки ГНЦ) продолжалось еще несколько лет, однако размер его был очень мал, и почти все уходило на обслуживание инфраструктуры. Зарплаты пошли вниз, даже по отношению к скромным доходам бюджетников, появились постоянные угрозы отключения электричества, отопления и т. п. Разрыв все время увеличивался: в 2004 г. завлаб получал гарантированную зарплату 1200 рублей, старший научный сотрудник – 700 (за степень никогда не платили). В этих условиях с начала девяностых тем, кто остался, пришлось делать жесткий выбор. Многие «легли на дно» (совсем не уникальное явление для того времени). Те немногие, кто имел связи с промышленностью, перешли на реальное самофинансирование (впрочем, об основе такого самофинансирования в «лихие девяностые» - отдельный разговор). Полтора десятка групп и небольших лабораторий «фундаментальщиков», включая нашу, пустились в плавание по «грантовому морю» (по моим наблюдениям, сделали они это раньше и решительнее, чем во многих академических институтах – там, где была хоть какая-то возможность «выжидать»).

Фактически был поставлен «чистый эксперимент». На первый взгляд, результат казался обнадеживающим: среди победителей первых конкурсов РФФИ, ИНТАС и CRDF было немало групп из этого института – больше, чем из многих академических организаций соответствующего профиля. В одном из рейтингов российских организаций, занимающихся фундаментальными исследованиями, опубликованном в США в середине девяностых, институт смотрелся совсем неплохо на общем фоне (постепенно стирающиеся следы этого до сих пор можно увидеть в «списках Штерна»). Здесь необходимо сделать отступление о возможности построения «грантового благоденствия» в отдельно взятой группе или лаборатории. Сам я являюсь убежденным сторонником конкурсного финансирования и грантов, но иллюзорность попыток построить «грантовый бункер» стала окончательно ясна мне в конце 1996 года. Той зимой наша небольшая лаборатория (8 человек) имела гранты РФФИ, ИНТАС и мой «президентский» для молодых докторов, что для того времени по внутренним меркам было совсем неплохо, но предполагало соответствующие обязательства. И как раз в это время в институте отключили сначала отопление (в ноябре), а потом и силовое электричество за неуплату… Эпическая история о том, как мы выходили из этого и как объясняли ситуацию зарубежным партнерам, – предмет отдельного повествования. Тогда я осознал главное – ГНЦ, занимающийся фундаментальной наукой, находился, по существу, на нелегальном положении, и в таком виде был совсем не нужен «наверху». В довольно объемных отчетах нам не рекомендовали (или даже запрещали) демонстрировать реальные списки наших публикаций в хороших журналах (в лучшем случае можно было говорить о «подготовленных к печати материалах»). Не только должностной обязанности, но и подтвержденного бюджетом права заниматься фундаментальными исследованиями мы не имели.

Дальнейшее развитие событий подтвердило этот диагноз (к счастью, с 1998 года, наша лаборатория уже получила частичную «академическую защиту»). Задержки более чем скромной зарплаты и угрозы отключений стали традиционными для начала года (так было и в других подобных институтах – речь идет об органическом пороке системы «косвенного бюджетного финансирования»). Пошел непрерывный спад научной активности в институте: люди уходили, уезжали, умирали. Героические усилия остающихся сотрудников не могли спасти ситуацию. В конце концов, в 2005 году «базовую зарплату», ставшую почти символической, вовсе перестали платить, а потом был назначен новый директор, не имевший прямого отношения к фундаментальной науке. Он сразу расставил точки над i, сообщив, что его главная задача – обеспечить эффективное управление государственной собственностью, которая должна приносить прибыль, а не убытки (собственно, это и предполагает формально статус ФГУП). Рассказ о том, что и как происходило дальше, выходит за рамки этих записок. С конца прошлого года нашей лаборатории в этом институте не существует (все сотрудники получили возможность продолжать работу в другом месте).

На мой взгляд, общий вывод из этой истории очевиден: с точки зрения фундаментальной науки форма ГНЦ-ФГУП лишена каких-либо перспектив. Сегодня я вообще крайне скептически отношусь к развитию фундаментальных исследований в государственных (по форме собственности) и при том небюджетных (по характеру финансирования) организациях, даже если придать им красивый статус «национальных лабораторий». Если эти организации предполагается использовать для исследований и разработок по специальной тематике, имеющих стратегическое значение, они должны финансироваться по госзаказу через соответствующие механизмы, но прямого отношения к фундаментальной науке это не имеет. Если речь идет о коммерческих технологиях, рано или поздно встанет вопрос о частичном или полном акционировании. Следовательно, процесс трансформации этих организаций (тех, которые выживут) необратим, и старые вывески не должны никого вводить в заблуждение.

Опыт второй. Академический институт: легальная наука.

Как уже отмечалось, за АН СССР – РАН наук всегда официально были закреплены право и обязанность заниматься фундаментальными исследованиями. В любом случае следует признать, что и сегодня основная часть таких исследований проводится в академических институтах (об этом можно судить хотя бы по доле публикаций в рецензируемых научных журналах – по разным оценкам от 50 до 80%). В канун 1998 года мне предложили создать небольшую новую лабораторию в академическом институте на основе группы молодых сотрудников моей «старой» лаборатории в ГНЦ. Фактически это была «спасательная операция», организованная директором института РАН, который долгое время возглавлял крупный отдел в том самом ГНЦ. Уже тогда мне приходилось слышать характеристики положения научных сотрудников в академических институтах в терминах «нищета», «кабала» и т. д. Тем не менее, нам новое место показалось как раз оазисом относительного благополучия и свободы. В самом деле, можно легально заниматься наукой и получать за это небольшие деньги – примерно вдвое больше, чем на старом месте, причем без задержки и с доплатой за степень. Основной признанный продукт – публикации, годовой отчет – пара страничек (во всяком случае, на первых порах). Конечно, без грантов и других дополнительных источников работать почти невозможно, но ведь никто не отнимал у нас гранты и возможность международных связей! Скорее всего, это может оценить только человек, пришедший из другой системы. Впрочем, на такую оценку повлияли два обстоятельства: во-первых, всегда воспринимается динамика ситуации, а не абсолютное положение (как в известной притче о козе), во-вторых, академические институты существенно различаются между собой, и у нас действительно был некоторый повод смотреть через «розовые очки». Положение, в котором мы оказались, вряд ли было типичным: небольшой институт (около 100 научных сотрудников), средний возраст – около сорока, приборный парк понемногу обновляется год от года, со стороны директора института – заинтересованное отношение, доверие и поддержка. Что касается свободы, то она определялась не только нашим внутренним положением, но, вероятно, в какой-то мере, общей ситуацией того времени. В условиях «голодного пайка», на который была посажена академическая наука, внешнее давление и на институты, и на конкретные группы и лаборатории было минимальным в согласии с формулой «выживайте, как можете».

И все же постепенно стало ясно, что никакие розовые очки не помогут уйти от общих проблем, главная из которых - кадровая. Поскольку нет адекватного финансирования и перспектив для молодежи, система реального обновления отсутствует. Группы начинают все больше вариться «в собственном соку». В результате средний возраст неуклонно ползет вверх, а «идейный кризис» нарастает. Для многих более старых и менее благополучных институтов эти проблемы стоят гораздо острее. Возрастает соблазн «дожить» на старых запасах (особенно для тех, кто не встроен в систему мировой науки и не ощущает «пульса времени», - жесткой международной конкуренции). Здесь необходимо сказать о том, что заниматься фундаментальной наукой (а не ее имитацией) трудно, поскольку это всегда – «чемпионат мира», и скидки на «временные местные трудности» не принимаются. Никакого другого уровня, кроме мирового, нет (как нет «осетрины второй свежести»). Между тем, для приложений дело обстоит несколько иначе. Здесь локальные достижения иногда очень полезны (надо конкретно улучшить ситуацию здесь и сейчас). В действительности, академические институты никогда не чуждались «приклада». Хорошо известно, что многие из них были созданы, прежде всего, для решения специальных (в первую очередь, оборонных) задач и лишь потом обросли «фундаментальными мускулами». Мой опыт общения и экспертизы на разных уровнях показал, что и сегодня значительная часть групп и лабораторий в институтах РАН реально занимаются преимущественно прикладной тематикой – как гражданской, так и оборонной. При этом для них привычно работать не с бизнесом, а с государством или крупными госпредприятиями в качестве заказчиков. Ясно, что для таких групп схемы типа ПРНД не работают в принципе. Зато они легко воспринимают возвращение объемных отчетов по ГОСТу, режимные ограничения, регламентацию внешних контактов и другие «старые новшества», которые так пугают «фундаментальщиков». Конечно, все зависит от области науки и конкретного института, но традиции закрытой функциональной системы «специального назначения» очень сильны, особенно в некоторых крупных старых институтах. Таким образом, напрашивается парадоксальный вывод: несмотря на то, что основная часть фундаментальных исследований сосредоточена в институтах РАН, многие институты по своей структуре и кадровому потенциалу гораздо в большей степени готовы к тому, чтобы вести работы другого характера – особенно теперь, когда появились надежды на их финансирование через ВПК и федеральные программы. Кадровые ресурсы для фундаментальных исследований весьма ограничены, и проблема их воспроизводства не может быть решена в рамках закрытой системы – для этого, необходимо, как минимум, взаимодействие с университетами на совершенно иной основе, чем это делается сейчас.

Опыт третий. Университет: наука и среда.

Как уже отмечалось, если судить по публикациям, основная активность в области фундаментальных исследований сосредоточена в институтах РАН. Однако немалое количество работ дают и университеты, среди которых особое место занимает МГУ – по некоторым оценкам, около 10% от общего числа публикаций. С 2001 года мне пришлось руководить исследовательской лабораторией в МГУ – той самой, где примерно за двадцать лет до этого был аспирантом. В данном случае повода для «розовых очков» как раз не было: возрастной коллектив, практически отключенный от контактов со студентами, обветшалый приборный парк (что, в целом, не очень типично для сегодняшнего МГУ). Осторожно скажу, что за это время ситуацию удалось изменить к лучшему по всем направлениям, и не последнюю роль в этом сыграла окружающая среда. Характер работы и проблемы научно-исследовательской лаборатории в институте РАН и в МГУ, в целом, схожи, за исключением двух важных особенностей, относящихся собственно не к лаборатории, а к внешней среде. Первая состоит в эффекте «омывания» студентами и аспирантами, который не только дает хотя бы надежду на возможность обновления, но и постоянно держит в тонусе работающих сотрудников, даже не вовлеченных непосредственно в учебный процесс. Вторая заключается в широких возможностях горизонтального взаимодействия как внутри факультета, так и между факультетами (например, химиков с физиками или биологами). Это не только бывает практически полезно для реализации проектов «на стыке», но и создает иной интеллектуальный фон. Необходимо признать, что ничего подобного нет в большинстве специализированных институтов РАН (насколько я знаю, попытки организовать подобную среду предпринимались в Академгородках, но их результаты не вполне однозначны). Что дают эти факторы собственно для фундаментальных исследований? Для ответа на это вопрос можно обратиться к «спискам Штерна». По числу цитирований МГУ уверенно стоит на первом месте, далеко опережая всех, но это не очень показательно по причине огромного масштаба университета. Обращает на себя внимание другое: химфак МГУ находится в «пятерке» и намного опережает все академические институты соответствующего профиля (и по общему числу цитирований и по числу «многоцитируемых»). Конечно, значение этих показателей не следует абсолютизировать (особенно, без нормировки на численность и квалификационный состав). Я вовсе не склонен идеализировать условия в МГУ: все мы живем в одной стране. Но факт остается фактом – разрыв слишком велик, чтобы его игнорировать или объяснять действием «случайных факторов». Ответ на вопрос, почему именно химфак выделяется среди других факультетов, можно искать в традициях и отсутствии специализированных институтов химического профиля (таких, как НИИЯФ) в составе МГУ, но в большой мере он связан с наличием на этом факультете мощного исследовательского сектора. Гораздо важнее найти ответ на другой вопрос – в чем причина различия даже с очень крупными академическими институтами того же профиля. Конечно, можно говорить об особой стабильности и привилегированном положении МГУ (в том числе, и в финансовом смысле), однако реальные различия вовсе не столь велики – финансовые возможности конкретных исследователей вполне сопоставимы и во многом зависят от их собственных усилий. Следовательно, приходится признать, что эффекты «омывания» и «горизонтального взаимодействия» работают даже при весьма несовершенных схемах и многих нерешенных проблемах.

Конечно, говоря об университетской науке, надо иметь в виду, что большинство наших университетов вовсе не похожи на МГУ – ни по кадровому потенциалу, ни по материальному обеспечению Реально не больше десяти – пятнадцати университетов в стране способны вести фундаментальные исследования на единственно возможном мировом уровне. Однако следует учитывать амбициозные проекты создания двух новых федеральных университетов с очень крупным финансированием и географическое распределение уже имеющихся сильных университетов (в частности, их наличие на далеких от центра территориях, прежде всего, в Сибири). При правильном развитии ситуации сдержанный оптимизм по поводу этого сегмента науки вовсе не выглядит безумным. При этом, однако, совершенно ясно, что сегодняшний ресурс университетов крайне ограничен, и никаким директивным способом быстро изменить эту ситуацию нельзя.

О том, как я представляю место фундаментальных исследований в сегодняшней нашей жизни, и о возможных вариантах развития событий речь пойдет в следующей части статьи.