http://93.174.130.82/digest/showdnews.aspx?id=3f47c52a-e092-4f34-b443-a778f7164a1c&print=1© 2024 Российская академия наук
В астрономию я пришел году в 46-47-м, когда стал ходить в кружок Планетария московского, с шестого класса. В 1950-м я поступил в университет на механико-математический факультет, на астрономическое отделение, и кончил его по астрофизике в 55-м. Моим научным руководителем был Иосиф Самуилович Шкловский — выдающийся наш астроном, я бы даже сказал, первый астроном в нашей стране, — и первое время я занимался Солнцем, физикой Солнца, солнечной короной. Несколько лет — до 57-58-го года — я наблюдал ее на высокогорной солнечной станции в Кисловодске и Алма-Ате. Но в 58-м году у нас произошло резкое изменение тематики: начал готовиться к запуску первый искусственный спутник Земли и встала задача его наблюдений. Вот с этой целью Шкловский, который активно включился в эту работу, поставил перед нами задачу разработать технику наблюдения за искусственными спутниками Земли, то есть определение координат на небесной сфере. Мы разрабатывали различные типы приборов: фотографические, фотоэлектрические, и телевизионного типа, для наблюдения искусственных спутников Земли. А когда мы стали готовить к запуску аппараты к Луне, то Королев поставил перед нами задачу попытаться визуализировать полет, то есть сделать так, чтобы космические аппараты на удалении, там, порядка Луны или полпути полета к Луне — 150 тысяч км — были видны. И было несколько проектов на конкурсе. Мы выбрали первое место. Это было предложение Шкловского — выпустить облако натрия на высоте там 150 тысяч км, которое, освещаясь Солнцем, должно было светить очень ярко, тем же механизмом, чем светят кометы. Поэтому проект назывался "искусственная натриевая комета". И я несколько лет занимался этой программой. Вначале мы на Земле отлаживали эти испарители натрия, потом стали пускать их на высотной ракете на высоте 500 км и далее, а потом уже проводили эксперименты на реальных лунных аппаратах, которые летали к Луне. Вот таким образом лично я и вошел в эту космическую программу.
***
Перед запуском первого спутника мы полетели в Ташкент. И там — с ташкентской обсерватории, с камеры, что мы разрабатывали — получили первые фотографии, которые были во всех газетах. Мы общались уже с кругом людей, связанных с космонавтикой — и в институте прикладной математики, где был директором Мстислав Всеволодович Келдыш, и с людьми, которые работали ОКБ-1 тогда, теперь это НПО "Энергия", в частности с Глебом Юрьевичем Максимовым, выдающимся конструктором, который стоял на пороге всех наших межпланетных запусков. Потом у нас возникла идея попытаться обнаружить на Венере и Марсе протяженные водородные оболочки — те, которые мы наблюдали с высотных ракет на Земле, до высоты 500 км. Мы запускали эти ракеты с ультрафиолетовыми детекторами, телескопами небольших размеров и таким образом стали заниматься аппаратами, которые пускали к Венере и Марсу. По дороге эти аппараты работали, конечно, и наши приборы тоже включали для тестов, и на одном из них, на первом аппарате в 61-м году — это была "Венера-2", потом был аппарат, который назывался "Зонд-1" — мы обнаружили очень интересную эффект свечения межпланетной среды в линии водорода лайман - альфа с длиной волны 1215 ангстрем. Никакого объяснения этому эффекту не было. Мы не могли понять, каким образом в межпланетной среде далеко от Земли на расстоянии миллионов километров, десятков миллионов километров, имеются нейтральные атомы водорода. До тех пор, пока не поняли, что мы наблюдаем межзвездную среду, которая проникает в Солнечную систему, — или мы летим через межзвездную среду, или она летит через нас, это на самом деле все равно, — и мы стали интенсивно заниматься этой проблемой. То есть стали исследовать межзвездную среду в окрестностях Солнца с помощью ультрафиолетовых наблюдений. И такое появилось новое направление — локальная межзвездная среда. То есть если радиоастрономические методы исследовали межзвездную среду в линии водорода 21 см, радиводорода, радиолинии водорода 21 см — на больших расстояниях, то мы могли исследовать межзвездную среду на очень близких расстояниях. Это было интересно. Мы провели очень много экспериментов и на аппаратах к Венере и Марсу, и даже запустили два специальных спутника: "Прогноз-5" и "Прогноз-6", — вместе с нашими французскими коллегами. Тогда уже началось международное сотрудничество, которое позволило определить все основные параметры межзвездной среды в окрестностях Солнца, а именно — плотность водорода около Солнца, направление, куда мы летим, скорость, с которой мы летим, и степень ионизации водорода на таких близких расстояниях. Однако теория показала, что солнечный ветер, который дует через всю Солнечную систему, останавливается где-то примерно на расстоянии около 100 астрономических единиц. Недавно это было экспериментально подтверждено. Вот между этими расстояниями, 100 и 200 астрономических единиц, солнечный ветер теряет свое радиальное направление, превращается в хаотическую очень горячую плазму, и поэтому те атомы нейтральные водорода, которые пролетают через эту зону, могут каким-то образом изменять свою скорость, параметры этого движения. И мы решили, что надо попытаться это сделать в линии гелия — эта длина, равная 584 ангстрем, вдвое короче длины волны водорода, но гораздо труднее это сделать. Во-первых, интенсивность раз в 10 меньше, для этого диапазона очень трудно сделать детектор, почти невозможно сделать фильтр и нельзя сделать никакую оптику. Мы с большим трудом осуществили несколько экспериментов по измерению параметров межзвездной среды около Солнца уже в линии гелия. И наши результаты совпали с данными по водороду.
Лично мы не занимались оборонными исследованиями. Но сами ракеты, двигатели для них и аппаратура для них создавались, конечно, для задачи обороны, для доставки ядерного оружия в любую точку Земли. Сами ракетоносители создавались с этой целью. Наше правительство и Академия наук уделяли нам достаточное внимание, и мы получали необходимое количество ракет, не пропускали ни одного запуска ни к Венере, ни к Марсу; каждое окно, когда Венера и Марс находились в благоприятном обстоятельстве, мы пускали два, а иногда и четыре аппарата, и никогда не пропускали этих сроков. У нас практически не было финансовых ограничений. Мы могли заказывать любую аппаратуру, и эта аппаратура изготавливалась всей промышленностью нашей страны. Это были золотые времена. Всего мы запустили к Венере, Марсу и Луне 104 аппарата.
С Венерой нам больше везло. С Марсом... Мы не посадили ни одного аппарата на поверхность Марса, то есть один аппарат посадили, но он не работал. А пролетные аппараты и спутники Марса у нас прекрасно работали, мы получали прекрасные фотографии, отличные результаты и по спектрам и по светимости. А на Венере мы делали упор на посадочных аппаратах, они у нас замечательно работали и передали много данных. Я лично считаю, что лучший отечественный эксперимент — это получение радиолокационной карты почти всей поверхности Венеры, 70%, с разрешением лучше 10 км — может быть, до одного километра. Американцы на аппаратах Магеллан сделали это после нас. И эти результаты до сих пор удивляют.
Мы определили плотность водорода на Венере, тем самым показали, что на Венере есть водородосодержащие элементы. Но и на Венере, и на Марсе наш прибор имел еще контрольный счетчик, который мерил фон; этот фон создается космическими лучами и этот фон мы вычитали из наших показаний, а так как мы такого фона не обнаружили ни на Венере, ни на Марсе, то косвенно доказали, что у Венеры нет магнитного поля, и у Марса — дипольного, то есть собственного магнитного поля, есть только наведенное у Венеры. И нет радиационных поясов. Так что мы сделали побочно еще и два таких открытия.
Я не думаю, что общество сильно изменилось. Думаю, все привыкли к космическим успехам. Аппараты российские, аппараты американские, европейские, они достигли всех планет Солнечной системы. Сейчас к Плутону летает аппарат, летает аппарат "Мессенджер" около Меркурия, получены выдающиеся результаты; наконец, программа "Аполлон" высадила экспедиции на Луне, где люди собрали 400 кг лунного грунта, перевезли на Землю, привезли потрясающие фотографии, кино и прочее. Те годы - 60-е, 70-е — когда мы вывели первого человека в космос, 61-й год — тогда вся эта тематика была более интересна обществу. Сейчас общество стало другим. Изменилось в сторону западную. Стало больше интереса к материальным благам. И нет уже таких людей, которые тогда работали по 10-15 лет без отпуска, без субботы и воскресений. Я 12 лет подряд не был в отпуске ни на один день. Когда шла программа по Венере и Марсу. А тогда все так работали. Математики, люди, которые занимались баллистикой, которые траекторные данные давали — они все так работали. Это был стандарт просто.
Мы первые хотели получить фотографию обратной стороны Луны — и получили ее, мы первыми хотели посадить станцию на поверхность Луны, чтобы она не разбилась, работала — и мы это сделали. Конечно, гонка была, и мы вполне были конкурентоспособны. Высадка Армстронга на поверхность Луны — она транслировалась у нас по телевизору, только не для всех. Это было написано и в газетах, все было сообщено — не так подробно, но все-таки. Секрета из этого не делали, но не делали и рекламу. Мы в институте космических исследований Штернберга это все детально знали, получали сообщения. Лично я и руководство космической программы сидели на Телецентре и все это видели: первый шаг на Луне, как они прыгали, смотрели и все делали. Это было на Шаболовской. Ну, это был вопрос конкуренции, и очень, конечно, нам хотелось раньше с помощью ракеты Н-1 высадить наших космонавтов на Луне. Но не получилось.
Из моих результатов, я считаю, самым важным было создание первого нашего астрономического специализированного спутника "Астрон", где стоял наш рентгеновский телескоп и ультрафиолетовый телескоп диаметром 80 см, в Крымской астрофизической обсерватории. Он проработал почти 8 лет на орбите, не имея никаких замечаний — рекорд был тогда. И обнаружение движения Солнечной системы через межзвездную среду. И из теоретических работ, я считаю, это работа, которая была написана совместно с академиком Зельдовичем и академиком Сюняевым — по рекомбинации водорода в ранней Вселенной. Из этого получилось целое направление исследования. Вот таких примерно три направления, которые, кажется, наиболее удались мне в жизни.
Фактически все, что во мне есть, было навеяно. Навеяно трудами Шкловского и Якова Зельдовича. Хотя, надо сказать, я знал еще двух выдающихся астрономов, которые тоже сыграли большую роль. Один из них был Соломон Борисович Пикельнер, который в Государственном астрономическом институте имени Штернберга, и Самуил Аронович Каплан, который работал в Горьком. Каплан был выдающийся астрофизик, один из немногих, на кого ссылался Эйнштейн в своих работах.
Сейчас наука грандиозно продвинулась в понимании происхождения Вселенной. Практически, мы стояли на пороге того, а сейчас — целая гигантская наука. Появилась теория инфляции, ускоренного расширения Вселенной, экспоненциальная инфляция. Очень много нового. Был получен спектр реликтового излучения и, самое главное, — пространственная флюктуация этого спектра реликтового излучения: сколько на небе пятнышек размером в один градус, сколько пятнышек в 1/10 градуса, в 1/100, 1/1000 и т.д. И вот распределение этих пятнышек по небу дает очень много для понимания. Появилась идея темной материи и темной энергии — абсолютно новые вещи, не ясные до сих пор. Мы не понимаем, что такое темная материя, хотя знаем, что она гравитирует; совсем не понимаем, что такое темная энергия, которая только расталкивает галактики. Это удивительно не только для простых граждан или для простых физиков, это удивительно и для профессионалов-астрономов, и даже для космологов. Если можно еще думать о том, что темная материя связана с частицами, которые имеют массу и которые гравитируют, но не взаимодействуют с нашей материей, с нашим миром, то что такое темная энергия, мы вообще не понимаем. Это есть свойство вакуума, и как, откуда, каким образом оно проявляется — мы совсем не знаем. Задача будущих лет, но никаких сомнений в том, что это правда, по-видимому, уже не осталось. Если пять или три года назад можно было сомневаться, то сегодня — нет. В этом году три астронома из Америки и Австралии получили Нобелевскую премию за доказательство того, что наша Вселенная расширяется с ускорением. Наука космология развилась чрезвычайно сильно.
Первое, что отличается у нас и за рубежом, — зарплата: здесь раз в 10 меньше. Профессора там имеют каждый седьмой год свободный. Этот год они могут посвящать поездкам по другим университетам, могут писать книгу, могут написать новый курс лекций в том или ином университете, они свободны. Целый год, оплачиваемый по полной зарплате! У нас такого нет. И, конечно, более тесное общение. В настоящее время мы почти не имеем денег на заграничные конференции, мы можем ездить только, если нас приглашают и оплачивают. А наши деньги очень скромные, с трудом удается получить грант из Российского фонда фундаментальных исследований — громадная ему благодарность. В последние годы это стало очень трудно. Еще критерий — что зарубежные астрономы к нам не приезжают, а наши астрономы уезжают; наши студенты, наши аспиранты, закончив аспирантуру, многие уезжают за рубеж. Если очень хороший студент, то у него есть возможность уехать за границу. И очень многие физики и астрономы пытаются найти себе работу за рубежом.
Я не видел случая, чтобы американские, английские, французские астрономы, окончив университет, приехали к нам работать. Хотя такие попытки делались. Был Институт теорфизики в Киеве — такая идея была: для иностранцев; теперь вот, говорят, Сколково... Но пока результатов — по крайней мере, для астрономии — я не вижу. Отток астрономов, конечно, не велик, но уезжает достаточно много. И из моих студентов много уехало. И поскольку вода течет всегда сверху вниз, стало быть, там условия для работы лучше.
С таможней большие проблемы, мы все время с этим мучаемся. Особенно при передаче нашей аппаратуры на Украину и с Украины к нам. Большое количество документов, документы иногда не так, они говорят, вы составили. Пока мы делаем новые документы, у них изменились правила. А у нас в Евпатории наш Центр дальней космической связи, мы должны туда непрерывно переправлять аппаратуру, и мы испытываем колоссальные трудности с таможней. Когда мы тесно сотрудничали с Германией, — делали совместный прибор для печального "Марс-96", который погиб, аппарата, который не запустился,— мы должны были возить аппаратуру все время в Германию и обратно. Это был 94-й год. Тогда еще таможня не была такой, как сейчас — она была получше. И тем не менее, однажды мы приехали в Шереметьево, привезли все ящики, — причем приехали с утра, хотя самолет был вечером, — стали оформлять все, все документы. И нам сказали, что у вас есть ящик, на котором написано "кабель", и в перечне аппаратуры, официальном, у вас написано "ящик с кабелями". А кабель является принадлежностью только театров, кабаре, цирка и всяких таких учреждений. Вы должны представить справку, что вы не зрелищное предприятие. Мы бегали весь день по всему начальству и не смогли ничего сделать. Приехал представитель посольства ФРГ на аэродром, у нас время было, приехал представитель Академии наук, и мы ничего не смогли сделать. Ничего. И нас не пустили, и ящики не пустили. У нас пропали 6 билетов, и все деньги пропали на самолет. После этого нам пришлось всю документацию переделать, на это ушло 2 дня, и вместо кабеля мы написали "блок соединений". Все прошло.
А сейчас еще хуже. Сейчас просто вам завернут все документы: и печать стоит красная, а она должна быть синяя, и не в том месте, и у вас нет документа о том, что там нет вредных элементов, что там нет радиоактивности. При чем тут радиоактивность в радиоаппаратуре? Или, вот скажем, немцы привозят нам прибор, мы этот прибор ставим на спутник и он улетает. Но таможня требует вернуть его назад в Германию. Да как же его вернешь, если он улетел?
Почему бы не сделать документ, что научная аппаратура, подписанная вице-президентом Академии наук, проходит таможню без всяких затруднений?
Очень большие надежды я возлагаю на большие телескопы наземные. Такие проекты есть — и 30-метровый телескоп, и даже 50-метровый оптический телескоп. Если эти телескопы будут построены в обозримом будущем, они тоже могут дать очень много интересного. Это реально, это не фантастическая задача. Это вполне реальная задача — построить 30-метровый оптический телескоп с оптическим качеством. И второе, это выведение новых оптических и инфракрасных субмиллиметровых телескопов на орбиту, типа "Джеймс Вебб". Ведь вроде американцы приостановили финансирование Джеймс Вебба. Но это действительно фантастический проект. Телескоп диаметром 6,5 метров, 17 бериллиевых зеркал, которые юстируются, каждое зеркало имеет 4 степени свободы, все эти зеркала надо двигать непрерывно с тем, чтобы подстраивать, дифракционное качество изображения. Все у него сдвинуто в инфракрасную область, потому что далекие космологические объекты в этой области. И этот телескоп должен сменить Хаббловский телескоп. Конечно, его надо делать. Я бы его поставил на первое место. Прекратив и уменьшив, скажем, марсианскую программу. Хотя американцы, европейцы сейчас очень нацелены на марсианскую программу. Ведь задача — попытаться обнаружить органику на Марсе, или существующую там жизнь, или жизнь, которая когда-то там существовала. Они хотят делать объединенный европейско-американский марсоход, с очень сложной лабораторией, который попытается обнаружить там следы органики. Я бы эту программу поставил на второе место после "Джеймса Вебба"... Хотя, конечно, обнаружить жизнь на Марсе очень интересно. Но я просто в это не верю. У нас есть другие фантастические проекты. Например, посадить на спутник Юпитера Европу аппарат, пробурить там дырку, найти там воду через лед и пытаться найти там какую-то органику или жизнь. А вот "Джеймс Вебб" — это совершенно реальный, разработанный проект, макет его стоит во дворе. Ну, это моя точка зрения, наверное, у биологов или тех, кто занимается Марсом, другая точка зрения, она может со мной не совпадать.