http://93.174.130.82/digest/showdnews.aspx?id=1d3bd8ca-96c3-4f9d-a8ae-a73cef7a664c&print=1© 2024 Российская академия наук
Российский научный фонд выступил с инициативой об исследовательской биоэтике, и руководительница рабочей группы РНФ Наталия Шок подготовила серию экспертных интервью с ведущими российскими учеными: обсуждаются принципы работы с лабораторными животными. Сегодня — второе интервью серии. Собеседник Наталии Шок — Екатерина Шишацкая, заведующая кафедрой медицинской биологии Сибирского федерального университета, главный научный сотрудник Института биофизики ФИЦ «Красноярский научный центр СО РАН», кандидат медицинских наук, доктор биологических наук.
— Как начался ваш путь в исследованиях с участием лабораторных животных?
— В 2003 году я защитила кандидатскую диссертацию на степень кандидата медицинских наук по специальности «Трансплантология и искусственные органы», и это было комплексное исследование с участием около 400 лабораторных животных: крысы и мыши. Мне нужно было поставить материал, новый исследуемый биоразрушаемый материал, в организм животным, а потом извлечь, проанализировать и параллельно изучить еще массу параметров.
Сказать, что это были пот, кровь, слезы,— это ничего не сказать. Эту работу я делала сама, никаких лаборантов или инженеров не было в начале 2000-х, и в целом комплексная работа такого рода — это всегда сложно и долго. Животным надо было ввести имплантат, в нужное место (разумеется, сначала надо было понять, как его сделать, этот имплантат, и куда его можно установить, чтобы корректно оценить то, что положено). Затем надо было наблюдать — делать анализы, препараты, потом — обобщать разнородные результаты и делать выводы. Или все ОК, мы получили то, что хотели, или — нет, что-то непонятно, надо переделывать еще раз. У нас были оба эти ответа, и часть точек мы переделывали — в итоге три календарных года работы, которую я бы сейчас, принимая во внимание тогдашние условия ее проведения — никаких условий, в современном понимании,— назвала каторжной. Тогда я была моложе и сильнее, работала в городской поликлинике — для тех, кто помнит, что это было,— и проблемы с экспериментами, даже с использованием животных, меня не смущали и не замедляли. Сейчас, через 18 лет, я могу сказать, что из-за отсутствия должных условий для проведения экспериментов in vivo мое диссертационное исследование действительно было очень сложно выполнить. Тогда какого-либо выбора не было.
Моя кандидатская диссертация достаточно редкая в клиническом поле. Я имею в виду за пределами Института трансплантологии и искусственных органов им. академика В. И. Шумакова. Мы обратились в эту организацию с вопросом в самом начале работ, в 1999–2000-х, точнее, до их начала. Валерий Иванович Шумаков тогда еще возглавлял этот институт и в 2003 году диссертационный совет, в котором я защищалась. Причем сформулирован вопрос был уже тогда так: мы синтезируем биоразрушаемый полимер бактериального происхождения, у него очень хорошие технологические характеристики, нам сейчас надо оценить его биосовместимость, чтобы делать из него изделия для тканевой инженерии. Нам тогда дали тоненькую методичку — оценка биосовместимости полимерных материалов. В ней были приведены типы образцов, которые можно тестировать, и тесты разных типов, которые мы и взяли за основу. Мы вернулись в
Институт ТиИО чуть меньше чем через год уже с образцами, которые можно было имплантировать в мышцу, и попросили проверить примерный план исследований. В итоге та самая диссертация и получилась, по фантастической для Красноярска специальности «трансплантология».
— Что это было за исследование?
— Кратко: мы тестировали материал биологического происхождения, а поскольку этот материал биоразрушаемый, мы знали, что из него получатся неплохие имплантируемые изделия временного типа, например хирургические нити. Это было важное решение, потому что взять неведомый в России материал и сделать из него каркас сердечного трехстворчатого клапана — это было тогда не слишком реально — овцы, кардиохирурги, аппаратура… И мы решили сделать шовную нить, моножильную, и оценить ее, как оценивают биоразрушаемые хирургические нити. Имплантируемое изделие — это значит имплантология. Имплантат — это все, что помещается в среду живого организма. Такой специальности, как имплантология, нет. Есть хирургия, есть физиология и патофизиология. Поскольку моя специальность по выпускному диплому в мединституте была «терапевт», тогда мне надо было бы «досдать» хирургию и идти защищаться на специальность «хирургия», допустим. Сложно и бессмысленно. Я никогда не хотела быть хирургом, а уж для степени — это вообще глупо. Институт трансплантологии и биоразрушаемая шовная нить — это было лучшее решение. Таким образом, в исследовании мы анализировали шовную нитку (леску) из этого нового материала, а также пленки и вытяжки, по массе параметров.
—Как вы строили эту работу? Почему вас так привлекла именно имплантология?
— Очень важно всегда с самого начала понимать, что, разрабатывая имплантаты, не стоит начинать с имплантационных тестов. Прямо скажем, это неправильно. Начинать надо с оценки стабильности материала в водных средах, и проводят такую оценку в комплексе тестов для изучения физико-химических свойств материала, из которого сделают, или уже сделали, имплантат — это так называемая санитарная химия. Если материал нестабилен в каких-то средах — в воздушной, в водной, в фосфатном буфере с определенным рН или этиловом спирте, в полуспирте,— не стоит его исследовать дальше с участием животных и человека.
Давайте на минутку задумаемся — а зачем в принципе ведут исследования с участием животных? Конечно, нас интересует человек. Но в первых сериях тестов in vivo, которые можно ставить, когда уже получены хорошие результаты in vitro, тех санитарно-химических исследований и, например, тестов по активации системы комплемента, в которых берут сыворотку крови человека, и тестов на клетках эукариот, в которых тоже, как в санхимии, мы не обнаружили цитотоксичности материалов, мы берем самых маленьких позвоночных животных (млекопитающих). В принципе эта мышка — при небольших допущениях,— маленький человек, она очень похожа по кровеносной и иммунной системам. В исследованиях с лабораторными животными мы можем получить достоверные данные по токсикологическим свойствам наших образцов. Получив эти результаты, мы пойдем на более детальную оценку изделия в чуть более крупных организмах — если мы твердо намерены сделать имплантат для пользы здоровья человека. Мы возьмем несколько серий крыс и даже кроликов. Например, при массе животного, близкого к массе человека и размерам органов и имлантатов, упрощенно результат исследований можно приблизить к клинике. Такие животные уже имеют достаточно развитую нервную систему, они испытывают эмоции, в том числе негативные, боль, страх, и мы, проводя свои работы, должны быть очень точно уверены, что мы делаем благое дело. Все это для пользы людей, для больных, также испытывающих страдания из-за своих недугов, и мы трезво оцениваем, чего стоит жизнь и благополучие человека. Страшновато, но нужно. И даже идя на такие затраты, мы должны, обязаны непременно исключить нерациональные страдания лабораторных животных, использовать специальное оборудование, соответствующее обезболивание.
Надо также отметить, что в случае неоптимальных условий эксперимента, например при плохом обезболивании, при неправильной иммобилизации, мы портим результаты. В условиях стресса все биологические реакции будут совсем не те, на которые мы рассчитываем, и они исказят те уровни и величины, которые мы оцениваем.
Обязательно всегда, в любом городе нашей огромной страны протоколы стандартных испытаний должны быть унифицированы и приведены к международным. Все условия, сопутствующие, типа анестезии и фиксации, все параметры имплантатов, объем лабораторных анализов, способ анализа тканей и тип реагентов — все нужно делать как положено. И если кто-то мне сейчас скажет, что это дорого, медленно или тормозит прогресс — в разработках, в развитии новых медицинских технологий,— это недорого, это необходимо. Так везде, и у нас тоже должно быть так. Если кто-то принесет в поликлинику флакон с какой-нибудь вытяжкой и скажет доктору, что она прекрасно поможет от ангины, например, и попросит ввести ее внутривенно или в мышцу. Представим, что так бывает, но так не бывает! Поэтому, говоря о нормативах и этических правилах в экспериментах с участием лабораторных животных, ученые просто заимствуют стиль и уровень ответственности у медиков. В экспериментальной медицине тоже должно быть только так.
Вернусь к последовательности испытаний. Если материал «фонит» в фосфатном буфере, за время экспозиции образцов из него выходят раздражающие или токсичные соединения — тесты на животных проводить не нужно. Нужно выбрасывать этот материал либо, при желании, дорабатывать его состав. Еще один важный момент — в нашей стране и сейчас есть исследования, не учитывающие регламент, их заявляют в качестве квалификационных и диссертационных исследований в образовательных организациях, в качестве инициативных проектов, часто в работах задействованы молодые исследователи — не проводя начальные исследования химической и механической стабильности, люди проводят тесты in vivo, и это недопустимо. Люди не знают, как надо, и у нас сейчас нет инструмента, для того чтобы сказать: так нельзя. Ответственность ложится на членов локального этического комитета. Иногда они формально рассматривают заявки, даже постфактум. По сути, достоверность результатов в таком случае вызывает массу вопросов, и самый простой вопрос из всех возникающих — будьте добры, проведите оценку вашей разработки в соответствии с общепринятым протоколом, после этого мы будем готовы рассмотреть ваш проект и выделить на это деньги. Результаты, полученные в регламентированных экспериментальных условиях, будут пригодны в качестве доклинических испытаний и позволят вам, исследователям, масштабировать и вывести в клинику ваш продукт, технологию, материал, изделие. Сразу оговорюсь: утверждения каких-либо исследователей о том, что их экспериментальный «уникальный» протокол имплантации изделия никак нельзя и не нужно приводить к регламентированным тестам, как правило, свидетельствуют не об уникальности подхода, материала и разработки, а об отсутствии знаний и подготовки в соответствующей области.
В понимании многих специалистов и сегодня запустить имплантационный эксперимент на, допустим, тридцати мышах, чтобы проанализировать пригодность какого-то состава для потенциального применения в виде раневых покрытий для второй или даже первой фазы раневого процесса кожи, гораздо более просто и дешево, чем, например, делать жидкостную хроматографию или MALDI TOF анализ. В этом я сейчас вижу большую брешь — в нашем профессиональном поле фундаментальной медицины, в сфере высшего образования, в профессиональном и общественном сознании.
— Каковы современные исследовательские тренды в направлении биомедицины?
— Медицина — это очень интересно. Я бы сказала, медицинские применения и цели притягивают всех, физики, химики, математики сегодня подают заявки на гранты в медицинские секции научных фондов в значительном количестве. В целом междисциплинарный подход — это правильно и хорошо. Лучше ничего и пожелать нельзя: какой-то новый подход, решение, комплексный анализ и что угодно еще, проработанное в сразу нескольких дисциплинах, что-то, чего в одной науке не сделать. Есть одно «но» — в реальности исследователи-теоретики, «физики-химики-математики» часто забывают позвать в проект медиков, и в этом случае происходят и методические, и более серьезные ошибки, не говоря уже о том, что с интерпретацией результатов тех же самых экспериментов они не компетентны.
Почти все медицинские исследования сейчас стремятся проанализировать данные клиники, данные анализа подобранной под заболевание животной модели, часто ГМО по выбранным параметрам и сразу провести ограниченное популяционное исследование по типу наследования/проявления каких-то выбранных аспектов этой патологии. В целом участие лабораторных животных необходимо для всех без исключения новых медицинских изделий и препаратов.
— Тот материал, с которым вы работали для диссертации, для каких органов человека был предназначен?
— Это в действительности группа материалов, класс, а не какой-то один материал с очень широкими пределами по химическому составу и физико-механическим характеристикам, таким как эластичность, твердость, упругость, сроки биодеградации. С таким материалом можно разрабатывать все, что угодно, если мы говорим об имплантологии и тканевой инженерии. И я для себя когда-то решила, что буду разрабатывать идеальный каркас биоискусственных органов и тканей — аналог внеклеточного матрикса. В разных тканях он разный, к нему разные требования. Так вот из материалов нашего класса мы можем практически любую ткань сгенерировать — от кости до роговицы. Но опять же это объем наших знаний, наше понимание проблемы, а практически мы анализировали восстановление кости, кожи, мышц — и это пока все. Хотелось бы больше. Мое видение тканевого дефицита на сегодня — это восполнение функциональной и анатомически полноценной ткани в любом случае, по любым причинам. И в случае травм, и в случае хронической патологии.
Зачем мы это делаем? Мы хотим восполнить тканевой дефицит. Этот термин пришел из английского языка, в русском я его почти не встречаю, и чтобы его объяснить, надо использовать много слов. Одно дело, человек колено содрал при падении на асфальт — и получается глубокая ссадина, повреждение кожи, и это интуитивно всем понятно, потому что все падали. А есть еще тканевой дефицит при циррозе печени. И это хронический дефицит ткани печени. Ткань в силу разных причин претерпевает ряд дегенеративных перестроек, теряет функцию. У нас нет ни одной ткани-бездельницы в организме, ни одного балластного органа, нет ничего ненужного. Все работает. И вот происходят какие-то патологические сдвиги, что-то случается — инфекция, проявляются врожденные дефекты, и ткань утрачивает свою функцию. Самое сложное, конечно, это фиброз, некроз. Раковые трансформации, неоплазии — это тоже очень сложно скорректировать, нужно злокачественные фрагменты ткани убрать, а пустоты надо чем-то заполнить. И желательно решить проблему рецидивирования и метастазирования при этом. Таким образом, я считаю, что тема пластического дефицита — это моя профессиональная зона. И те материалы, с которыми я работаю, прекрасные кандидаты на множество применений пластики. Дело за малым: провести несколько сотен имплантаций при пошаговом увеличении масштабов — дефектов ткани и размеров изделий.
— Есть в нашей стране какие-то образовательные центры, которые обучают научной работе с животными и этике эксперимента?
— Системной работы нет. Периодически проходит информация, что открывается магистерская программа, где-то наборы то ли есть, то ли не каждый год, то ли вообще коммерческие. Я руковожу магистерской программой с 2010 года примерно по реконструктивной биоинженерии, биологической, и считаю, что целая магистратура — это в текущей ситуации немного перебор. Хватит хорошего семестрового курса. Во всем мире, во всех вузах, где есть экспериментальные крысы и мыши, а они есть везде, это вписывается в образовательные курсы в виде нескольких кредитов, и все просто. Вести такие занятия должен человек квалифицированный, который выдаст определенный набор знаний студентам-биологам, и его тоже надо где-то научить. Вот тут магистратура как раз и пригодится, но надо учитывать в действительности, что таких специалистов надо не так уж много. И да, биологам-магистрам курс по обращению с экспериментальными животными нужен многим, но тоже не всем. А если студенты химики или физики захотели узнать базовые вещи о животных? Хорошо, пришли, сдали входной контроль, дополнительный курс ввели в их образовательный профиль — и, пожалуйста, работайте!
— Как вы обучались в 2000-х?
— Лично я обучалась для работы с людьми, поэтому, как уже сказали, с животными мне было несложно. Но в тех условиях это было все-таки и страшно, и сложно, причем эмоционально сложно, не технически. Думаю сейчас, что в программах медицинских вузов тоже должен появиться элективный образовательный курс: «Научная работа с экспериментальными животными». Это важно для развития научных биомедицинских исследований и формирования необходимых компетенций у медиков, которые выбирают науку, а не клинику. Или и науку, и клинику. Это нужные знания.
В рамках моей работы с крысой мне было необходимо набрать 6–7 мл крови у живого животного, но так, чтобы оно при этом не страдало. Это было непросто, без хирургического столика для грызунов и наркозного аппарата для них же. Тогда я и представить не могла, что такое есть. Сейчас я это знаю и могу рассказать другим. Для того чтобы определить, насколько хорошо наркотизировано/обезболено позвоночное животное, у нас есть тест болевой чувствительности хвоста. У зафиксированного и получившего наркоз животного мы ногтем — не хирургическим инструментом, не линейкой, не предметным стеклом или чем-то еще, а своим ногтем проверяем, надавливая на хвост между позвонков, и внимательно смотрим на животное — есть ли какая-то реакция. При хорошем обезболивании ее нет. Если мышь/крыса дернула лапкой — добавляйте препарат. Учитывайте, какую дозу можете добавить, чтобы оно потом вышло из вашего эксперимента живым. Часто это непросто, масса у них маленькая. И это было, знаете, не совсем просто вот так подобрать, чтобы сначала крысу изловить, не испугав, усыпить. В ходе своей работы я ставила в приоритет физиологию в эксперименте. Понимала, что, если животное будет в состоянии стресса, болевого шока, будут совсем другие биохимические реакции.
— Направление науки, которым вы сейчас занимаетесь — развитие новых материалов,— исследования с участием лабораторных животных играют важную роль?
— Без них нельзя. В какой-то момент я поставила на паузу разработки всех своих изделий медицинского назначения, потому что я не хотела мучить животных без определенной цели. Я точно знала, что сколько-то животных дадут какой-то результат. Но для того чтобы эксперименты были зачтены за фазу доклинических испытаний, проводить их нужно соответствующим образом и, главное, в организациях, имеющих официальный статус. Проводить эксперименты in vivo в любой другой организации я не считала нужным, потому что у нас достаточно хороших результатов, которые можно считать стартовыми. Продолжать эксперименты на животных нужно, когда есть четкое понимание медицинского продукта. Это уже не наука, а больше технология. И мы перешли на клеточные тесты на долгие годы — примерно на девять лет. Мы прекратили вообще все имплантации. В 2014 году примерно я полностью переработала все документы локального этического комитета университета, привела все в надлежащий вид и стала его председателем. В Сибирском федеральном университете я много лет заведую кафедрой медицинской биологии, и сегмент большого практикума относительно работы с экспериментальными животными ведут специалисты моей кафедры.
— Существует расхожее мнение, что хороший этический комитет — это тот, который просто проштамповывает решения, не утруждая исследователей самой процедурой.
— Так и есть. И это не есть хорошо. Я не знаю, по факту, где специалисты ЛЭК действительно вникают в суть исследования, как правило, идет формальная оценка комплектности пакета бумаг. Отметим, однако, что одобряется не так уж много работ с животными, есть очень большой сегмент работ с биологическими материалами человека, с кровью, ее компонентами, и там совсем другие подходы к понятию этичности работ. Что же касается животных, нам всем нужно учиться другому, более глубокому пониманию вопроса экспериментов с их использованием, со всеми форматами, принятыми в мире. Это неотъемлемая часть научного исследования. Это обязательно.
— Какое значение этика экспериментов с участием лабораторных животных имеет для качества научного результата? Есть другое расхожее мнение, что все эти этические процедуры тормозят науку.
— Наша страна развивалась драматически, при этом феноменально масштабно. Из той разрухи 1990-х мы пришли в нашу сегодняшнюю ситуацию. По вопросам диагностической медицинской техники во многих отношениях что есть сейчас в мире, то же есть и у нас. Когда-то нам для работы не хватало шпателей и градусников, сейчас компьютер стоит в каждом врачебном кабинете. Есть понятие «медицинский стандарт качества», вот такой же четко обозначенный стандарт должен быть в каждом опыте с использованием животных. Иначе страдает в первую очередь достоверность полученных результатов. Мы не можем перепрыгнуть через этику, чтобы приступить непосредственно к практике. Важно понимать стадийность в исследованиях медицинских изделий и технологий, когда каждый шаг выполняется после предыдущего и перед последующим, и важно учить этому молодых специалистов — студентов, магистрантов, аспирантов — с начала, а не с середины и не с конца. Если ты готов убить мышь для того, чтобы подтвердить свой эксперимент и выйти на конференцию, чтобы рассказать коллегам: «Я показал, что рост, развитие злокачественного новообразования был заторможен той молекулой, которую я синтезировал со своим руководителем. Для этого я убил 50 мышей», ты должен все сделать правильно и в химической лаборатории, и в виварии. И тогда это будет правильно и в Германии, и в Новой Зеландии, и в США, и в Красноярске, и в Томске, и в Липецке. Большинство экспериментальных практик во всем мире практически стандартизировано. Биоэтика учит ученых не ставить свой комфорт перед соображениями принципов 3R в отношении лабораторных животных.
Здесь важно соблюдать добросовестную экспериментальную практику с участием лабораторных животных. Например, сначала на муляже или симуляторе потренироваться, потратить несколько часов, но методику и технику отработать с минимальными рисками для животных. Сегодня в образовательной медицине есть симуляционное оборудование, почему бы его не ввести в практику виварной работы вузов.
— Важно ли сегодня обучать исследовательской этике молодых ученых-биологов? И когда это следует начинать делать?
— Мы должны ввести этот вопрос в образовательный стандарт для биологов в обязательном порядке. Например, на части занятий по физиологии для бакалавров биологов мы показываем части систем и органы при вскрытии мышей и крыс, и муляжей пока нет. В формате большого практикума есть занятия по физиологии крови — и там надо набрать кровь из кровеносного сосуда на крае уха кролика, чтобы потом проанализировать ее состав. В учебном плане бакалавров есть множество практик, и мы можем оперировать этими часами для введения своего модуля «Этика и гуманность в работе с животными».
— Сегодня развиваются многие научные исследования — in silico, синтетическая биология. Что вы можете об этом сказать?
— Это просто эпидемия, как мне кажется. Искусственный интеллект сейчас везде, в особенности в биологии, где фактические «натурные» эксперименты — это сложно и дорого.
Здесь стремятся заменить фактические опыты виртуальными особенно активно, и это оправданно.
Когда я перешла на определенные клеточные и молекулярные тесты, то знала, что если будут какие-то изменения в клеточной физиологии, значит, они будут и на уровне организма — для органов и тканей. Допустим, я хочу избавиться от определенного комплекта реакций, они неблагоприятные. Мне не нужны некоторые воспалительные реакции, аутоиммунные реакции, аллергические реакции. Я все их обойду заранее, на разных экспериментах с клеточными культурами, фильтратами, и только тогда пойду на эксперименты на животных. И я не хочу 500 или 1,5 тыс. животных. Я хочу 50 животных, единообразные результаты, и сразу ставим точку, выдаем рекомендации для следующего этапа.
Для того чтобы оптимизировать наши затраты — все затраты, включая количество животных, мы тоже решили приложить искусственный интеллект. Специалисты-математики разрабатывают математические модели для наших задач, вводят исходные данные, которые есть, и различными способами их обсчитывают, а потом придумывают, создают алгоритмы, которые позволяют свести эти данные с виртуальными — недостающими точками — или воспроизвести недостающие данные. Потом выборочная проверка, модель на фактическом биологическом эксперименте, и сверка. Да — да, нет — правим формулу, правим протокол. Мы сейчас где-то посередине этого алгоритма. Чтобы верифицировать результат, когда я, допустим, по 50 параметрам дам результаты трех экспериментальных имплантационных точек, и еще 50 — другие, но схожие данные на клеточных культурах, и еще 120 компьютер насчитает теоретически из первых двух… или 1,2 тыс. В целом понимание, что мои сложности с этими бесконечными имплантациями могут быть облегчены или решены при помощи компьютера, кардинально изменило мое восприятие
проблемы, мое видение процесса инноваций новых медицинских продуктов на базе моих разработок и в целом очень сильно облегчило мою жизнь. Вот как тут не вспомнить про междисциплинарный подход. Тут даже не половина, тут больше половины работы можно передать машине, только нужен грамотный инструктор для этой машины. Я, конечно, знала, что для каждого феномена, понятия и объекта нашего мира существует его математическая интерпретация, матрица, но вот что мои имплантаты можно смоделировать и эксперимент на свинках тоже — никогда раньше не думала. А сейчас мы это делаем.
— Если бы вас пригласили прочитать для молодых ученых, именно биологов — студентов, магистров, аспирантов, лекцию по этике экспериментов с участием лабораторных животных, то какая мысль стала бы главной?
— Как врач, я бы начала с принципа «не навреди». Вторым вопросом я бы поставила «понимай, зачем ты это делаешь».
Не навредить. У меня есть глубокое убеждение, что мы наносим непоправимый вред научному мышлению и профессиональному мировоззрению молодых специалистов, не давая им гуманность и этику эксперимента в основе образовательного процесса. И я бы начинала с этого. На самом деле наш мир в отношении животных за последние годы настолько изменился, настолько стало больше сентиментальности и внимания к большим и маленьким зверям вокруг нас. Кошки летают с хозяевами по всему миру, вокруг масса реклам специальных биорюкзаков и сумок именно для кошек с учетом их чувствительного слуха и др., птичку хромую в нагрудном кармане какой-то человек носит, потому что она прыгать и летать пока не может. Масса видео, постов, комментариев — и все восхищаются. Мне моя мама-микробиолог вообще не разрешала подходить к птицам и говорила: «Микробные сообщества на лапах птиц мегаполиса такие, что я потом замучаюсь болячки твои выводить!»
С трех лет я уже знала, что птицы — это микробиологическая угроза и прикасаться к ним нельзя. А сейчас птицы спутники, разговаривают, вместе с людьми что-то едят, в общем друзья. Про собак уже и не говорим, масса видео с их спасением, лечением, с протезированием — ножки на тележках и так далее. Китов спасаем, тюленей и всех остальных. Сегодня мир обернулся в сторону гуманизации наших взаимоотношений с нашими меньшими братьями. В этом смысле образовательный курс по биоэтике научного эксперимента с участием лабораторных животных войдет в тренд.
— Сегодня Российский научный фонд поднимает такую важную тему, как этические принципы исследовательской практики с участием лабораторных животных. Важно сосредоточиться на первых шагах. Что это, с вашей точки зрения?
— У нас в разговоре прекрасная мелькнула мысль об образовательном курсе. Это может быть и образовательный курс для бакалавров, магистров и для специалистов-медиков. Это может быть программа повышения квалификации. Опять же все уже в мире есть. Берем лучшие практики, накладываем на российскую реальность — наши виды животных, наши реагенты, наши приборы, доступные нам. Это, конечно, тоже вопрос — наш рынок оборудования, но, пожалуйста, давайте сейчас его оставим за кадром. У нас страна на самом деле очень демократичная в плане нововведений. Мы сначала в совещательной форме предлагаем, рассказываем, объясняем, а потом говорим: «Имейте в виду, через три года это станет обязательным». Я думаю, в таком ключе это и сработает.
Если промежуточную черту подвести, мы начинаем с простых вещей: с мысли о том, что ученый, прежде чем начать эксперимент с участием лабораторных животных, должен быть обучен. Не важно, на каком этапе своей академической карьеры он находится. Это может быть превращено в практику условного сертификата для работы с лабораторными животными. Мы, конечно, не будем говорить об аналогии с клиническими сертификатами, которые обязаны врачи подтверждать, но в какой-то степени это может отражать эту практику.
Это прямая аналогия, но это гораздо проще. Любой ученый должен постоянно обновлять знания об аппаратах, техниках, методиках, в том числе и о технологиях работы с животными. Это должно быть неотъемлемой реальностью каждого экспериментатора. А перед тем как требовать, мы обязаны обучить. Не надо из этого делать какой-то глобальный сложный вопрос. Ничего сложного в этом нет. Весь мир так работает. Мы делаем и гораздо более сложные вещи у нас в России. Мы все себя считаем в каком-то роде профессионалами именно в этом направлении. Должен быть какой-то минимальный уровень образовательных требований для допуска к работе с живыми системами, в частности с животными.
И еще важное соображение. Если мы рассматриваем заявку на некое коллективное исследование, например в рамках грантовых программ РНФ, обязательно в коллективе должен быть человек, который профессионально разбирается в работе с лабораторными животными и в анализе данных, которые получают в результате этой работы.
— Вы хотите сказать, что у него должен быть сертификат, подтверждающий его квалификацию?
— Да. Я считаю, что никакого научного творчества физиков, лириков и математиков в области животных моделей быть не должно. И чем раньше мы это донесем до российской научной общественности, тем эффектнее мы получим результат, тем качественнее мы повысим уровень работ на экспериментальных животных и результатов этих работ.
— Одна из важных мыслей, что этика — это еще и про экономику в науке. Потому что этическая экспертиза заявки, в которую включены какие-то стандарты лабораторной практики, это в том числе о том, как не допустить нецелевого расходования средств или расходования средств на эксперименты, которые можно не проводить, потому что они уже были, либо на эксперименты, у которых научная ценность сомнительна.
— Именно так. Нормативные документы в области экспериментов с участием животных не создают ненужные барьеры, они стандартизируют результаты исследований. Ни в коем случае нельзя игнорировать стадийность испытаний. Это то, что я в начале озвучила: санитарная химия, in vitro, in vivo на мелких и более крупных животных, ограниченные клинические испытания, клинические испытания второй стадии (II) и третьей (III) стадии.
Мы свободно можем ориентироваться на медицину в регламентированности и благодарить медицину за заимствование оттуда опыта — здесь я имею в виду практическую медицину. Что такое медицина вообще? Это биология избранного вида, homo sapiens. Так давайте сейчас заглянем за зеркало, посмотрим в обратном направлении — из медицины, биологии человека в биологию других животных — и прихватим кое-что от медиков, для того чтобы передать биологам: четкость, регламентированность, обязательность, формальность, законность. По моим наблюдениям, а я наблюдаю за учеными уже почти двадцать лет, самые хорошие биологи — это всегда очень добрые, спокойные и аккуратные люди, которые очень любят свои объекты. Они обожают своих рыбок и червячков, своих мушек, бабочек, пчелок, оленей и куропаток, свои цветочки, молекулы и даже нуклеотидные последовательности, и я думаю, это свойство характера формируется на базе очень серьезного человеческого чувства — любви к живому. Это тонкое чувство окружающего мира определяется с детства, конечно, и развивается всю жизнь. У нас много прекрасных специалистов именно такого качества. И я думаю, что такие люди очень хорошо справятся с теми задачами, которые мы озвучиваем сейчас в формате вопроса этичности научно-исследовательских работ с лабораторными животными.