http://93.174.130.82/digest/showdnews.aspx?id=16b69bb7-7e88-4ffa-9ae5-d03b492d7345&print=1© 2024 Российская академия наук
Международный проект задал стандарты управления фундаментальными исследованиями
Современное состояние интеграции образования и науки
Вчера в Нижнем Новгороде закончила работу международная научная конференция, посвященная десятилетию программы «Фундаментальные исследования и высшее образование». Инициированная совместно Министерством образования и науки РФ и Американским фондом гражданских исследований и развития (CRDF), эта программа началась в 1998 году в виде пилотного проекта создания Научно-образовательного центра (НОЦ) именно на базе Нижегородского государственного университета. За это время на конкурсной основе было создано 20 НОЦ в ведущих российских вузах. О результатах и перспективах их развития, о проблемах интеграции науки и образования в нашей стране с корреспондентом «НГ-науки» беседуют: Сергей Егоров – кандидат физико-математических наук, глава представительства Американского фонда гражданских исследований и развития (CRDF) в России, и Ирина Дежина – доктор экономических наук, заведующая сектором экономики науки и инновационных процессов Института мировой экономики и международных отношений РАН, эксперт CRDF.
– Ирина Геннадиевна, в одной из ваших публикаций, посвященных программе «Фундаментальные исследования и высшее образование» (BRHE), вы пишите, что «перспективным направлением преобразований в государственном секторе науки может быть интеграция научных (в первую очередь академических) организаций и вузов». Не могли бы вы кратко пояснить из чего это следует?
– На этот счет существует очень интересный исторический прецедент. В США в 1901 году был создан Рокфеллеровский институт, сугубо для того, чтобы ученые проводили там исследования и были освобождены от преподавательской нагрузки и каких-либо еще обязательств. Нечто вроде наших академических институтов. Задача перед ними ставилась только одна – заниматься чистой наукой.
Между тем, как известно, фундаментальная наука развивалась и развивается в США в основном в университетах. Поэтому такие научные институты (а позднее были созданы также по данному образцу Институт Карнеги в Вашингтоне и Институт перспективных исследований в Принстоне) и наука в вузах существовали, так сказать, параллельно. И вот в какой-то момент стало ясно, что в научных институтах отсутствие студентов скорее тормозит, чем помогает проведению фундаментальных исследований. Оказалось, что университетская фундаментальная наука опережает по результативности Рокфеллеровский институт. Поэтому в 1953 году Совет попечителей Рокфеллеровского института принял решение преобразовать его в университет.
Этому сопротивлялись немало ученых, и поэтому вначале был найден компромисс: те, кто хочет, стали не только заниматься исследованиями, но и преподавать, набирать аспирантов. Со временем выяснилось: те, кто занялся еще и преподаванием, намного опередили своих коллег именно в научных результатах – они были успешнее в получении грантов, больше публиковались, их научные результаты были ярче. После того как эта разница стала для всех очевидной, завершилось преобразование Рокфеллеровского института в университет.
– На это в России часто можно услышать возражение: да, на Западе сложилась такая система, что фундаментальные исследования проводятся в основном в университетах; а у нас так сложилось исторически, что фундаментальные исследования проводятся в Академии наук. Ну и не надо ничего ломать, надо сохранять историческую традицию…
– На самом деле интеграция отечественной фундаментальной науки с образованием, именно со стороны академических ученых, проходит в гораздо больших масштабах, чем интеграция науки и образования в вузах. 35% ученых из академических институтов одновременно занимаются и преподавательской деятельностью в вузах.
А вот в вузах только около 17% профессорско-преподавательского состава занимаются хоть какими-либо исследованиями. Другое дело, что вузам очень мало выделяется бюджетных денег на научные исследования: до недавнего времени – только 4% (сейчас – около 6%), а Академии наук – почти 35%. Дисбаланс очевиден.
– Тогда – конкретно о вашей программе «Фундаментальные исследования и высшее образование». В чем основные отличия этой совместной инициативы Министерства образования и науки РФ и Американского фонда гражданских исследований и развития от отечественной ФЦП «Интеграция науки и высшего образования в России»?
Дежина. Начать, возможно, надо с отличий даже по формальным признакам. Когда рассматривались заявки университетов на участие в программе BRHE, то показатель участия претендентов в программе «Интеграция» (напомню, она началась в 96-м году, а наш пилот – в 98-м) принимался во внимание – поскольку это свидетельствовало о наличие некоторого опыта в этой сфере.
Но между тем программа «Интеграция», как это ни парадоксально, реализовывалась так, что она в итоге способствовала закреплению тех функций, которые были основными для каждой из структур. То есть Российская академия наук сотрудничала с вузами для отбора лучших кадров, но не для развития научных исследований в вузах. А вузы через интеграцию укрепляли образовательный компонент, например, посылая в академические институты своих дипломников.
К тому же финансирование программы «Интеграция» было очень маленьким. Ни о какой покупке серьезного оборудования на эти деньги не могло быть и речи. Да и это финансирование урезали каждый год. Поэтому можно считать, что программа «Интеграция» была неким стимулом к развитию связей. Но никакой схемы взаимодействий в ней не прорабатывалось.
А в нашей программе «Фундаментальные исследования и высшее образование» было четыре пункта, которые при всей гибкости структуры должны были соблюдаться в обязательном порядке. Во-первых, в создаваемых по этой программе научно-образовательных центрах должна была присутствовать собственно серьезная научная составляющая. Во-вторых и в-третьих, в НОЦ должна развиваться образовательная деятельность и обязательно – внешние связи с другими организациями, как российскими, так и зарубежными. И, наконец, 10% гранта должно было идти на поддержку научной молодежи – студентов, аспирантов, молодых ученых.
Егоров. Вообще вы задали хороший вопрос. Много есть факторов, которые отличают нашу программу BRHE от программы «Интеграция». Но на первое место, по прошествии этих 10 лет ее осуществления, я бы все-таки поставил вот какой – система управления программой, система администрирования.
С самого начала в нашей программе были приняты достаточно жесткие как для менеджмента, так и для исполнителей программы требования. Они предусматривают регулярную отчетность, посещение университетов экспертными группами, проведение конференций для обсуждения динамики развития программы, внесения в нее корректив.
Далее, наша программа и программа «Интеграция» несопоставимы по финансированию. Мы с самого начала не позволяли «размазывать» выделяемые деньги по всему университету. Если мы вспомним, что это был 98-й год, сразу после дефолта, а наш грант составлял 1 миллион 50 тысяч долларов на три года с последующим добавлением еще 500 тысяч на два года, то это вполне сопоставимо с недавно прошедшим конкурсом по поддержке инновационных образовательных программ вузов. На самый первый конкурс, в котором разыгрывалось три гранта на создание НОЦ, мы получили около ста заявок от российских университетов.
– Из каких источников происходит финансирование BRHE?
– Программа финансируется Фондом Джона и Кэтрин Маккартуров и Корпорацией Карнеги (Нью-Йорк). За этот период они выделили больше 30 миллионов долларов на создание научно-образовательных центров в российских университетах.
Но это – только деньги с американской стороны. Обязательное условие предоставления гранта – финансирование на паритетных основаниях: 50% американская сторона, 50% – российская. Причем российская составляющая, в свою очередь, делилась тоже пополам: 25% предоставлялось федеральным министерством, а 25% – университеты должны были обеспечить сами, в рамках софинансирования. Причем приветствовалось, чтобы это были деньги не из внебюджетных средств самого университета, а были предоставлены местными органами власти либо региональными бизнес-структурами.
– Какие показатели входили в критерии результативности при оценке выполнения программы?
Дежина. У нас существуют регулярные отчеты НОЦ, куда был заложен набор вопросов, на которые они должны были дать ответы. Среди количественных показателей были, например, такие: кто участвует; есть ли привлекаемые ученые из других организаций; кто еще пользуется оборудованием (работа в режиме центра коллективного пользования приветствовалась); есть ли утечка умов из НОЦ, надолго ли уезжают сотрудники НОЦ за границу (то есть мы разделяли собственно утечку умов и нормальную научную мобильность); объем дополнительно привлеченных в НОЦ средств (помимо тех 25%, которые университеты должны были изыскать в обязательном порядке).
Но это все – формальный отчет. А потом были обязательные посещения научно-образовательных центров экспертными группами. Проблема в том, что наши ученые иногда составляют содержательные отчеты, не всегда вникая в то, о чем их спрашивают. Часто оказывалось, что НОЦ гораздо лучше, чем это казалось по формальным показателям. И наоборот. Кто был в группе визитеров? Представители менеджмента программы с российской и с американской стороны, представители Министерства образования и науки РФ, российские и американские эксперты, специалисты в той области знаний, в которой специализируется НОЦ. После этого руководству центров предоставлялся перечень рекомендаций по улучшению или коррекции работы их НОЦ.
– А какова была миссия программы – дать России работающую модель организации научных исследований, некую матрицу?
Егоров. Во многом – так и есть: создать модель современного высокопрофессионального научно-образовательного центра. Наши центры должны были отработать свои внутренние модели и научиться жить в современном мире, занимаясь фундаментальной наукой, обучая студентов.
Об эффективности такого подхода говорит вот какой факт. В рамках объявленного государством конкурса на создание инновационных образовательных программ вузов поддержку получили 14 университетов из тех 19, в которых были созданы НОЦ в рамках программы BRHE. А на базе еще двух университетов, где работали наши НОЦ, были созданы федеральные университеты. Вот результативность.
– Сколько человек работают в ваших центрах?
– В среднем в каждом НОЦ – около 50 десяти человек. Из них человек 25 – старшее поколение, научные сотрудники университета, преподаватели. От преподавателей, работающих в НОЦ, мы требуем постоянной модернизации учебных пособий, учебных курсов. И всем этим пользуются не только люди, непосредственно имеющие отношение к научно-образовательному центру, а весь университет. Вокруг НОЦ много студентов. Они работают на том же самом оборудовании, слушают те же лекции. То есть создается очень насыщенная в интеллектуальном плане среда. Одно из преимуществ нашей программы – мы никогда не навязывали модель научно-образовательного центра. Университеты сами создавали эти модели. Поэтому они и получились все разные.
Дежина. У нас есть статистика: 60% сотрудников НОЦ – люди моложе 35 лет. Надо также отметить, что фонд работает только в области естественных наук и математики. Мы приветствовали тематику междисциплинарную. В наши научно-образовательные центры могут входить люди с разных факультетов, с разных кафедр, они активно сотрудничают с академическими институтами.
– В 2010 году финансирование программы с американской стороны будет завершено. Каков ваш прогноз на дальнейшую перспективу научно-образовательных центров в этой ситуации? Сколько из них продолжат свою деятельность?
Егоров. Мы и сами задаем себе этот вопрос. Во-первых, я могу отметить, что Министерство образования и науки сейчас поддерживает НОЦ в большем объеме, чем американская сторона. Если раньше доля американских источников составляла 50%, то теперь – 30. То есть влияние американских денег уже не столь существенно, как это было в начале.
Во-вторых, у нас уже третий год нет базового финансирования НОЦ. Если в начале реализации программы мы просто выделяли средства на создание и поддержку центров, то те деньги, которые идут сейчас, распределяются исключительно по внутренним конкурсным программам.
Я думаю, что хорошие предпосылки для сохранения этих структур как научно-образовательных центров существуют.
Но можно задать и другой вопрос: а насколько необходимо такое сохранение именно формы научно-образовательных центров? Лично я не имел бы ничего против того, чтобы наши научно-образовательные центры эволюционировали в какие-то другие структуры и формы.